Ознакомительная версия.
– Едем скорей домой. Кажется, сейчас упаду. – Он устало улыбнулся матери и жене. – Едем домой!
– А что сказал тебе директор театра? – спрашивала в карете Мари.
Глинка с трудом оторвался от каких-то мыслей.
– Директор положительно говорил мне, что оперу можно направить в дирекцию. – И он снова замолк.
У Виельгорских еще долго не расходились. В этот день стало складываться общее мнение, и прежде всего выяснился безусловный успех автора поэмы.
– Егору Федоровичу удалось с сердечной правдой показать любовь народа к царствующему дому.
– Он нашел для этого такие искренние, такие трогательные, такие русские слова!
– Но можно ли забыть труд Жуковского! Как жаль, что мы были лишены удовольствия слышать гимн, который он сложил для эпилога оперы!
Так говорили, разъезжаясь от Виельгорского, избранные посетители. Слухи о репетиции у Виельгорских широко распространились по городу. Но в них было нечто такое, что до глубины души поразило Одоевского.
– Престранная вещь, – говорил он Глинке, заехав к нему на следующий день. – Словно сговорившись, все ухватились за поэму и славят Розена. А о музыке – можно ли этому не удивляться! – почти ничего. Неужто никто ничего не понимает?
– Понимают, Владимир Федорович! Может быть, не хуже нас с тобой понимают. Здесь-то и зарыта собака.
– Помилуй, какая собака?
– А та, – объяснил Глинка, – что хотят мою музыку представить как некое музыкальное приложение к поэме Розена и притом, заметь, как несущественное приложение, которое можно терпеть во имя поэмы. А я к триумфальной колеснице барона прикован быть не хочу. Слуга покорный!
– Как прикажешь понимать? Надеюсь, ты приготовил прошение в дирекцию?
– Нет, – отвечал Глинка. – Еще многое надо сообразить.
– Да ты, Михаил Иванович, позволь опросить, в своем уме? Как можно медлить с тем, что уже принадлежит русской музыке и составит славу нашего театра?
Одоевский выходил из себя. Он убеждал и заклинал автора «Ивана Сусанина» не медлить с прошением ни одного дня.
Глинка сидел хмурый. Никакого ответа не дал.
Марья Петровна открыла дверь в кабинет мужа.
– Погляди на меня, Мишель! Идет?
Она была одета к вечернему приему. Светлое воздушное платье как нельзя больше к ней шло.
– Прелесть! – Глинка с восхищением оглядел жену и снова углубился в работу.
– Оставь ты хоть на минуту свою музыку! – вспылила Мари. – Неужто не можешь посоветовать? Может быть, палевое будет лучше?
– Может быть…
Безнадежно махнув рукой, Марья Петровна исчезла из кабинета, чтобы через полчаса явиться в палевом. Палевое платье еще рельефнее подчеркивало ее глаза, потемневшие к вечеру.
– Так в чем же я лучше, Мишель?
– Во всех ты, душенька, нарядах хороша! Право, не знаю, что лучше.
– О господи! – Марья Петровна заметно волновалась. – Никак не могу решить, а через какой-нибудь час у нас будет Жуковский.
– И Пушкин, Мари!
– Я думаю, что Жуковский, так много сделавший для твоей оперы, прежде всех заслуживает нашу благодарность!
– Да чем же он, по-твоему, помог?
– А кто привлек барона Розена? Кто замолвит за тебя слово государю?
– Машенька, Машенька, – с грустью сказал Глинка, – как мало ты представляешь себе интриги, жертвой которых я могу стать… Ну, иди к маменьке, я скоро к вам присоединюсь.
До приезда гостей еще оставалось время. Глинка хотел закончить начатую утром пьесу. Жуковский недавно прислал ему свой стихотворный перевод баллады «Ночной смотр» с надеждой на то, что к несовершенным стихам присоединится совершенная музыка многоуважаемого Михаила Ивановича.
После репетиции у Виельгорских Василий Андреевич проявлял большое внимание к автору «Ивана Сусанина» и даже пожелал быть у него в гостях. Глинка пригласил Пушкина.
Сегодня прием состоится и хозяин, может быть, попотчует гостей новинкой. Работа над балладой шла успешно и близилась к окончанию.
А Марья Петровна снова переодевалась у себя в спальне. Горничные, прислуживавшие ей, сбились с ног. Молодая барыня, занимаясь туалетом, продолжала наставлять Луизу Карловну:
– Помните, маменька: как только приедут гости, вы, пожалуйста, молчите. Подумать только – этакие сочинители! Да они вас тотчас засмеют…
– Я все понимаю, – отвечала Луиза Карловна, озабоченная какой-то мыслью. – Как ты думаешь, Мари, Жуковскому дадут придворную карету?
– Дашка! – притопнула ногой на горничную Марья Петровна. – Как отглажен пояс? Смотри, сошлю в деревню, сгниешь на скотном дворе!
Запыхавшаяся горничная опрометью убежала. Вторая девушка ждала приказаний, судорожно сжав губы.
– А как ты думаешь, – невозмутимо продолжала Луиза Карловна, – Пушкин тоже приедет в придворной карете?
Марья Петровна перестала пудриться и оглянулась на мать.
– Откуда у Пушкина может быть придворная карета? Вечно вы что-нибудь скажете, маменька!
– Но он есть камер-юнкер высочайшего двора! Об этом говорил Алексис.
– Камер-юнкер! Пушкина, маменька, государь терпеть не может. Все почести ему только за жену достались. – Марья Петровна задумалась, рассеянно глядя в зеркало. – Ваш Пушкин может и пешком прийти!
Пушкин приехал первым. Глинка ввел его в гостиную.
– Позвольте рекомендовать вас, Александр Сергеевич, моей матушке.
Когда в гостиную вошла Марья Петровна, поэт вел непринужденную беседу с Евгенией Андреевной. Он расспрашивал о Смоленщине, о Ельне. Разговор незаметно повернул к давним событиям 1812 года.
– Среди наших соседей, – вступил в разговор Глинка, – был тогда один почтенный старец. Он все соображал, какой монумент должно поставить русскому мужику, освободителю Европы? И я вместе с ним мечтал: как бы тот необыкновенный монумент песнями украсить… А было мне от роду, пожалуй, десять лет.
– Как не помнить тех дней! – откликнулся Пушкин. – Будучи в лицее, мы с товарищами выбегали навстречу каждому полку, шедшему из Петербурга. Как завидовал я тем, кто мог участвовать в войне! – Пушкин обратился к Глинке: – А монумента, достойного народной победы, до сих пор нет. В будущем году мы с полным правом будем праздновать двадцатипятилетие победы, столь существенной для судеб Европы, но столь мало изменившей внутреннюю жизнь России… Как подвигается опера ваша, Михаил Иванович? Если не умеем увековечить славу 1812 года, то отдадим иначе дань народу Сусаниных.
– Я полагаю, Александр Сергеевич, что характер народа не меняется в веках, – отвечал Глинка. – Тысячи новых Сусаниных стали за отечество в наши времена. Вот предмет, вдохновивший меня на сочинение оперы.
Приехал Жуковский. Разговор перебился. Великий угодник по дамской части, Василий Андреевич все чаще поглядывал на Марью Петровну. В его поэтической душе неземные чувства мирно сочетались с любовью к обществу красивых женщин.
– Когда же начнется волшебство музыки? – спросил Жуковский.
– Если угодно, я начну с вашей баллады, Василий Андреевич.
Глинка подошел к роялю и, аккомпанируя себе, запел:
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик…
Видения немецкого поэта, мастерски пересказанные на русском языке Жуковским, приобретали в музыке Глинки новый смысл. Призраки оживали для полнокровной жизни: перед слушателем вставал живой полководец, шли к нему живые полки.
– Как жаль, – отозвался Пушкин, – что стихи Василия Андреевича уже печатаются в первой книжке «Современника». Охотно напечатал бы их с вашей музыкой, Михаил Иванович, если бы номер не был заверстан. В звуках ваших все так зримо и жизненно, хотя вряд ли думал об этом немецкий поэт, склонный к миру невещественному.
– С музыкантами не поспоришь, – сказал Жуковский. – За ними высшая сила, и ей невольно подчиняешься. Но если даны вам, Михаил Иванович, все средства, которые знает мир звуков, почему же в опере своей вы сосредоточились на простонародных песнях?
– Но кто же не знает прелести этих песен! – живо откликнулся Пушкин.
– Так, конечно, – Жуковский был совершенно согласен. – Но почему же, – продолжал он, – избрав для русского стана только простонародные песни, вы, изображая польский народ, не пожалели ни роскоши, ни прихотливых красок?
– Помилуйте, Василий Андреевич! – горячо отвечал Глинка. – Не польский народ, а жадные до чужого паны вояки изображены в моей опере. Отсюда и пышность красок, о которой вы говорите. Но посмотрите, что останется от этого самонадеянного великолепия, когда перенесется действие на Русь.
– С нетерпением буду ждать счастливого дня, когда услышим вашу оперу на театре. Кстати, почему медлите вы с представлением ее в дирекцию?
– Не все для меня ясно, – отвечал Глинка и снова сел за рояль.
За музыкой и разговорами незаметно бежало время, а перед ужином Жуковский, искренне сожалея, собрался уезжать: таково его правило, внушенное годами.
Прощаясь, Василий Андреевич еще раз напомнил Глинке, что промедление с представлением оперы может быть истолковано против ее автора. Василий Андреевич сказал об этом тихо, но внушительно, отведя Глинку в сторону. Пушкин беседовал с дамами.
Ознакомительная версия.
