Выходит, не журил государь, а говорил всерьез.
Бояре не ведали, в какую сторону подался государь Иван Васильевич: множество саней, подобно малой бусинке, затерявшейся в речном песке, пропали в дремучих лесах, и оставалось только надеяться, что поезд самодержца не будет разграблен татями, а сам государь-батюшка будет жив-здоров и подаст о себе весточку.
Вместе с государем из Москвы отбыл его личный полк — стрельцы, которые денно и нощно караулили покой московитов. Горожане уже привыкли слышать их ночные перебранки, удары колотушек, которые не затихали до самого рассвета; задорные голоса сотников, окликающих караул; привычную ругань, которой стрельцы наделяли всякого, кто шатался по ночным улицам; теперь московиты понимали, что для глубокого сна не хватает виртуозной матерной брани дружинников и задиристой веселой переклички.
Примолкла Москва. Насторожилась.
До веселья ли, когда заупокойную едва спели. Если и слышен чей-то глас, так это взывающий о помощи.
Весело было только на Городской башне, где бродяги отметили отъезд государя тем, что поколотили четырех стрельцов, оставшихся горевать у блудливых девок в посадах, и повыбивали слюдяные оконца в царских палатах.
А на следующий день Циклоп Гордей принимал в свою братию полсотни нищих, которым обещал покровительство и всякое сбережение даже от лиха государева.
Просто так в орден Гордея не попасть — важны заслуги перед миром, и каждый, кто искал покровительства всемогущего татя, проходил испытательный срок, выпрашивал милостыню на базарах, грабил купцов на въездных дорогах и непременно отдавал часть «нажитых» денег всемогущему вору.
Находились лихие люди, которые смели перечить могуществу Гордея, и никто из бродяг не удивлялся, когда особенно строптивых находили с перерезанным горлом где-нибудь в лесу, а то и в глубоком колодце.
Виноватых, как правило, не искали, заявят воеводе на бесчинство, а он велит выпороть для верности подвернувшихся бродяг, потом, махнув рукой, отпускает бедолаг восвояси.
Чаще на убийство не заявляли вообще — выловят покойника из глинистого пруда да и свезут в Убогую яму. А иначе нельзя — Гордей Циклоп под боком, заявится среди ночи и отвернет ябеднику башку.
В свою братию Гордей Циклоп принимал с той торжественностью, с какой Иван Васильевич устраивал пиры; но если царь проводил свои забавы при огромном скоплении народа, да так, чтобы полыхали свечи, сияние которых мало чем уступало дневному светилу, то Циклоп Гордей предпочитал ночь, желательно такую темную, чтобы и луна не рискнула выбраться на небо; вместо просторных светлиц Гордей предпочитал развалины старой башни, а то и просто кладбище, но обязательно старенькое, чтобы от страха холодел затылок.
В этот раз Гордей Циклоп выбрал для клятвы полуразвалившийся монастырь, стоявший вдали от основных дорог, который словно оберегал свое древнее целомудрие и поэтому никого не хотел пускать в пределы дубовых стен. Если кто и забредал нелегким случаем во двор, поросший мхом, то кроме чертей и кикимор никого не мог разглядеть, и бежал, сломя ноги, подалее от гнилого места.
Место это считалось святым испокон веку, древние стены помнили еще скиты отшельников времен Владимира Мономаха. Поговаривали, что воздвигли монастырь два душегубца — Захарий и Матвей, известные на всю Москву своими многочисленными злодеянии: будто награбленного ими добра хватило бы на постройку десятка мурованных монастырей.
Грехи были искуплены тем, что в неделю была роздана великая милостыня, а на остаток добра были воздвигнуты небывалой крепости стены. Осколок былого величия сумел перешагнуть через несколько столетий и гнилым зубом засел посредине дремучего леса.
Кроме крепких стен и ветхих келий, на монастырском дворе сохранились две каменные плиты, под которыми лежали кости известных душегубцев. Всю жизнь два татя были вместе, почили тоже в один день, когда писали на сводах собора суровый лик Христа, лопнул канат, держащий леса, и расшиблись Матвей и Захарий о каменную твердыню. А с высоты купола на безжизненных иноков небесной карой взирали строгие глаза Господа.
Не отпустил, видать, душегубцам Бог прегрешений.
Вот у могилы бывших татей Гордей Циклоп частенько принимал в свое братство, приговаривая при этом:
— От греха до святости всего лишь шаг! — И добавлял уже с грустью, глядя в черное, как последний грех, небо — Может, и я когда-нибудь в пустынь уйду, грехи замаливать.
К обряду посвящения нищих в братство Циклоп Гордей готовился так же основательно, как царь Иван к причастию.
Раз в полгода Москва испытывала засилье нищих и бродяг, которые собирались в столице едва ли не со всех русских земель. На всех рынках скупались хари, и, гляди на это обилие масок — домовых, чертей, бесов, кикимор и леших, — чудилось, что вся нечистая сила, покинув подвалы, болота и глухие лесные уголки, сбежалась в стольную для того, чтобы почтить своим присутствием вошедшего в силу монаха.
Немногие знали, что в этот день на могиле двух больших грешников, а теперь святых состоится такое пиршество, какому позавидовал бы неистощимый на потеху самодержец. Бесовские пляски будут до самого утра, а ворожеи, обратившись взором в сторону угасшего солнца, будут взывать к умершим, тревожа их прах, а в воспарившие души вселять беспокойство.
О таком празднике Гордей Циклоп сообщал загодя, вот потому с каждого уголка его многочисленного братства в столицу спешили ходоки бить челом великому татю, потешиться на всеобщем балагане и ощутить себя маленькой частичкой в великом царствии бродяг и нищих.
В этот день к заброшенному монастырю ближе к полуночи сошлось несколько сотен бродяг, и факелы в их руках напоминали множество огненных ручейков, которые постепенно сливались в одно русло полыхающей светом реки.
Во дворе монастыря уже пылал огромный костер, вокруг которого бесновались бродяги со страшными харями на закопченных лицах. Это был шабаш ведьм и всякой нечистой силы, где главным сатаной был Циклоп Гордей. Тать сидел на высоком троне в Крестовой комнате монастыря, которая много десятилетий служила монахам местом для общей молитвы, а ныне была занята пятью десятками страждущих нищих, спешащих встать на подвиг юродства и бродяжничества.
Презрев холод, они стояли совершенно нагими, и только на самых старых из них были небольшие покрывала, которые едва прикрывали дряблую морщинистую плоть.
Ритуал посвящения в братство был отработан до мелочей, и все ждали, когда главный святитель ордена, его магистр Циклоп Гордей начнет дознания.
— Каждый из вас, вступающий в наше братство, не может ни выйти из него, ни ослушаться воли его верховного правителя, — наконец заговорил Гордей. — Отныне вы навсегда связываете свою жизнь с его законами и обязаны их исполнять так же свято, как христианин служит десяти Божьим заповедям. Я вас спрашиваю, добровольно ли вы вступаете в наше братство?
— Да, — гулким эхом отозвались стены.
Собравшиеся дрожали, и трудно было понять, отчего это — от страха или от наступившего мороза.
А Циклоп Гордей, поправив край черной повязки, продолжал:
— Теперь вся ваша жизнь будет принадлежать братству! — В толпе вступающих в союз Циклоп разглядел девку небывалой красоты, она была сложена так крепко, что напоминала спелую репку, так и хотелось ее укусить, да покрепче, чтобы сполна испробовать дразнящую сладость, захлебнуться ядреным соком и баловать, и баловать девицу до самого рассвета. Циклоп Гордей подумал о том, что девке на морозе наверняка холодно, и он сумеет ее сегодня согреть на теплом сене в одной из монашеских келий. — Все ваши помыслы, все ваши мысли будут связаны только с братством. Вы подчиняете себя и свое будущее только нам, каждый свой шаг вы сверяете с его верховным правителем. Только он может быть для вас и судьей, и отцом. Вы должны отречься от своих матери и отца, потому что с этого дня вы приобретете новую семью. А в моем лице должны видеть и господина, и судью, и защитника. Согласны ли вы? — спрашивал Гордей, и громкий голос татя оглушал всех сбежавшихся поглазеть на священнодействие.
— Согласны!
— Предупреждаю вас, каждое слово правителя братии вы должны воспринимать как закон, каким бы чудным он для вас ни показался! Если же кто-нибудь из вас осмелится нарушить данную клятву, его неминуемо постигнет заслуженная кара. А теперь еще раз спрашиваю вас… согласны ли вы выйти из этого храма нашими братьями?
Шум на монастырском дворе умолк — все ждали последнего слова страждущей братии. Еще не поздно — можно выйти из общего круга, прикрыть нагое тело рваненькой одеждой и, подставив под хмурые взгляды спину, уйти совсем. Кто знает, возможно, и повезет, и, как прежде, можно будет выпрашивать копеечку где-нибудь на подъездах к Москве, но сытых базарных площадей стольной уже не видать. Они крепко заселены фадеевской братией, которая аккуратно платила дань всемогущему вору.
