Вот почему австрийскому двору приходилось, елико возможно, терпеть в Вене и самого русского посла и его дерзости.
Что же касается норовистого схизматического сербского народа, то он с его патриархом, монахами, попами и конницей был нужен Австрии лишь до той поры, пока шли турецкие войны. Вместе с хорватами сербы обагрили своей кровью все южные земли империи и усеяли своими костями всю Европу. Лет двадцать тому назад, во время войн с Турцией, в австрийской армии насчитывалось свыше восьмидесяти тысяч человек, из них более половины составляли сербы. Те времена, однако, уже миновали. Теперь в южных землях империи надо было навести порядок, заселить опустевшие края, высушить болота и плавни, утихомирить и превратить в землепашцев тысячи отпущенных домой сербских солдат. А когда некоторые полки стали бунтовать и требовать разрешения переселиться в Россию, в дворцовой канцелярии Вены посчитали, что становиться на их пути не следует. Пусть себе идут с богом.
Первые паспорта для полковников Хорвата, Шевича, Прерадовича, Чарноевича и пятидесяти офицеров с несколькими сотнями переселявшихся вместе с ними людей Бестужев получил легко. Паспорта эти были выданы Военным советом при австрийском дворе.
В одном из рескриптов Елисаветы Бестужеву читаем:
«Когда дело до того дошло, что венский двор самопроизвольно лишает себя храброго сербского войска, то нам следует прилежно стараться, чтобы его себе приобресть».
Киевский генерал-губернатор Леонтьев {48} рассчитывал осенью 1751 года сформировать из сербских эмигрантов два гусарских, два пандурских и два пехотных полка. И только когда в банатском Потимишье стали записываться для выезда в Россию целые села, в Вене забили тревогу. А когда в Темишваре и Сомборе были схвачены тайные русские эмиссары, во дворцовой канцелярии поднялась паника. Австрийский канцлер, барон Улефельд, пожаловался Марии Терезии на то, что русский посол, граф Бестужев, за всю зиму ни разу не пожелал его посетить. Мария Терезия 11 марта 1752 года издала указ, в котором повелевала раз и навсегда покончить с переселением сербов в Россию {49}. Шесть русских офицеров сербского происхождения, якобы по делу прибывших из России в Вену, были в конце мая того же года задержаны и высланы.
Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения графа Бестужева. Обер-хофмейстеру императрицы Елисаветы нечего было больше делать в Австрии. Его брат, всемогущий канцлер, перевел графа послом в Саксонию.
После этого сановники венской дворцовой канцелярии решили, что сербы наконец-то брошены Россией на произвол судьбы.
Но они ошиблись.
Как раз в эти дни доверенное лицо семейства Исаковичей в Вене, банкир Копша, и Агагияниян переселили Павла в трактир на Ландштрассе, который сербские офицеры называли просто «Ангелом».
Трактир этот для переселявшихся сербских офицеров был сущим раем. Исаковичу отвели там весьма скромную комнатушку окнами во двор, висевшую над самыми воротами: стены и пол в ней тряслись, когда во двор въезжали или со двора выезжали постояльцы.
В ней отставной капитан недавно сформированного Иллирийского гусарского полка Павел Исакович ожидал приема у русского посла графа Кейзерлинга, каждый день наведываясь в Леопольдштадт.
Забот у Исаковича было по горло.
В те времена белье в трактирах стирали только два раза в год, а запасной смены у Павла не было. Офицеры же тогда носили сорочку с кружевным жабо. Так что стоило немалого труда содержать ее в чистоте.
Судя по его собственному письму из Вены, Исакович был наконец принят русским послом в день великомученика Афиногена (у папежников — девы Юлии) по старому календарю шестнадцатого, а по новому — двадцать девятого июля {50}.
Была среда.
Над Веной нависли тучи. Погромыхивало. Было душно.
Граф Кейзерлинг, который при дворе Марии Терезии считался persona grata, не был склонен продолжать политику Бестужева. Вопрос о переселении сербской милиции казался ему второстепенным. Он опасался, что это может испортить хорошие отношения между русским и австрийским дворами. Однако этого образованного и высокомерного человека весьма занимали — еще в пору его пребывания в Польше и Саксонии — вопросы религиозные. Конференц-секретарь посольства Волков заинтересовал его «австрийским вариантом», и Кейзерлинг решил лично повидать нескольких жалующихся на Австрию сербских офицеров-схизматиков.
Но то было лишь мимолетное любопытство, праздная забава, как у наблюдающего за мотыльком прохожего.
Когда в упомянутую среду Волков появился с Исаковичем в дверях кабинета посла, тот уже собирался уходить и стоял перед зеркалом.
Исаковича ослепила роскошная обстановка, зеркала и огромные французские окна, сквозь которые видны были зеленые кроны каштанов, и он сконфуженно поклонился послу — вернее его двойнику в зеркале. Кейзерлинг стоял поодаль, опершись коленом о кресло, и прикалывал к груди только что полученный австрийский орден.
Волкову пришлось повернуть Павла лицом к графу и держать капитана за рукав, — иначе Исакович подошел бы к послу и поцеловал ему руку. Конференц-секретарь громко, с расстановкой назвал имя Исаковича и его чин в армии.
Кейзерлингу в ту пору шел пятьдесят седьмой год. Он был родом из Курляндии и казался настоящим северянином и вместе с тем походил на мечтателя и моряка с задумчивым и снисходительным выражением лица. Его большие глаза цвета морского песка холодно смотрели на Исаковича. Мясистый большой нос и двойной, выдающийся вперед подбородок говорили о том, что он любит поесть и немало времени проводит за столом. Губы у него вздулись и огрубели, словно от множества грозных приказов.
Грубость его породистого лица подчеркивал огромный, обязательный в ту пору парик.
Спустя много времени Павел рассказывал братьям, что ему показалось, будто посол похож на бритого льва. А поскольку в семействе Исаковичей львов видели только на иконах в церкви, то каждый представлял себе Кейзерлинга на свой манер — так, как рисовала ему собственная фантазия.
Павел еще сказал, что посол чем-то напоминал Гарсули.
Кейзерлинг в тот день надел долгополый версальский фрак голубого бархата, украшенный орденами и бриллиантами, короткие панталоны из белого шелка, обтягивавшие его сильные ноги, и открытые туфли с серебряными пряжками. Он вовсе не был сердито настроен. Как все немцы на русской службе, он держал себя высокомерно, но, как человек воспитанный и не лишенный ума, он на первых порах был любезен. Исакович был для него мелкой сошкой, и визит сербского офицера, происходивший в обычный будний день, в самом начале дипломатической деятельности графа в Вене казался ему малозначащим.
У Кейзерлинга было немало более важных дел, чем сербы.
Пока Исакович кланялся, посол милостиво помахал ему рукой, в которой держал длинные перчатки, почти такие же огромные, как и его отвернутые, шитые золотом рукава, и с удовольствием смотрел некоторое время на статного, красивого офицера. Потом, обернувшись, сказал, что поздравляет его с тем, что отныне он — офицер императрицы Елисаветы Петровны. Желание капитана, прибавил Кейзерлинг, исполнилось. Сейчас он под защитой, под надежной защитой русского двора и беспокоиться ему больше не о чем.
Эти фразы, которые говорил обычно, принимая сербских офицеров, его предшественник, повторял теперь и Кейзерлинг, считая их весьма подходящими. Разумеется, в тех случаях, когда он хотел выказать милость.
Потом он обошел большой письменный стол с мраморной доскою и уселся.
Тогда Волков тихо и угодливо пояснил послу, что капитан Исакович, к сожалению, по-русски не говорит. Кейзерлинг поглядел Павлу прямо в глаза и рявкнул по-немецки:
— Научится! Научится! И получит паспорта для себя и для своих братьев! Все, кто внесен в список генерала Шевича и до сей поры скитается по Славонии, получат паспорта. Делается это с разрешения австрийского двора и императрицы Марии Терезии, которой сербы должны быть благодарны. А теперь, капитан, сознайтесь, — продолжал посол, — верно ли то, что вы сказали конференц-секретарю, будто все сербские офицеры уехали бы из австрийской армии в Россию, если бы им только позволили?
