Павел его не понял.
— Я забыл, — спохватился Волков, — что вы не понимаете по-русски. Агагияниян мне говорил, что вы знаете немецкий. И потому на немецком языке я объявляю, что вам, капитан Исакович, беспокоиться нечего. Pass [55] для переселения получат все, кто внесен в список Шевича, никто сейчас этого запретить не может. Разве только канцелярия двора докажет, что генерал, подписавший вам отставку, не имел на то права! Однако надо надеяться, что подобного не случится. Комендатуры в Осеке (Волков сказал: «Esseg») и Темишваре получат копии вашего паспорта.
Волков говорил по-немецки хорошо, но с каким-то присвистом — у него были очень острые резцы, — и Павел не сразу его понял. Он глядел во все глаза на французский фрак конференц-секретаря, на его могучие толстые икры, обтянутые шелковыми чулками, и особенно — на белый жилет с бриллиантовыми пуговицами. Исакович представлял себе русских совсем другими.
Согласно процедуре, которой придерживались секретари посольства при опросе сербских офицеров, Волков спросил, какие причины побуждают капитана Исаковича переселяться в Россию.
Павел уже пришел в себя и начал свой пространный рассказ с того, как сербы в битве при Косове потеряли свое царство, как погиб царь Лазар, как Милош зарубил Мурата, как они, Исаковичи, перешли в Австрию и живут теперь в Среме и в Банате, называя эти места Новой Сербией.
Однако Волков перебил его.
— Все это очень интересно, — сказал он, — но мы уже о том наслышаны. Господин Николай Чернёв, первый секретарь посольства, не может даже глаз сомкнуть: снятся ему и Мурат, и царь Лазар, и Косово. Все это мы знаем. Скажите, положа руку на сердце, капитан, что заставляет вас ехать? Расскажите об этом поподробнее, раз уж вы говорите по-немецки, и не торопитесь.
И Волков принялся расхаживать по комнате, точно он был маятник, а Исакович — корпус часов. При этом секретарь утирал со лба пот кружевным платком и все время поглядывал на этот платок, словно в нем было что-то спрятано.
Павел только диву давался: что за притча? Этот разодетый в шелк молодой человек, его русский брат, не дает ему рассказать о бедах сербского народа, не дает слова вымолвить о том, сколько выстрадали сербы! Не дает даже закончить фразу!.. «Это, мол, интересно! Но мы все уже слышали!» И тогда Павел принялся рассказывать о недавнем прошлом, об их недавних муках. О том, как они перешли с Вуком Исаковичем из Црна-Бары в Австрию, как стали офицерами, как воевали с Францией и Пруссией, как…
Но Волков перебил его снова, сказав, что за последнее время он помогал отправиться из Вены в Россию нескольким офицерам, прибывшим сюда из Темишвара. Однако некоторые из них затем передумали и остались в Вене. Потому пусть капитан скажет, действительно ли Исаковичам так трудно и не изменят ли они свое решение? Он, Волков, обязан его об этом спросить.
Тогда Павел, покраснев от возмущения, объявил, что в Австрии не только попрекают их верой и национальностью, но после войны решили уволить их из армии, а сейчас задумали превратить в крепостных, заставить обрабатывать землю в Herrschaft’ах [56] Венгрии. Уводя из Сербии в Австрию своих бедняков, они, Исаковичи, клялись, что в этой христианской стране им будет лучше. Но их обманули.
Волков остановился и сказал:
— Хорошо. Хорошо.
Исакович не понял. А секретарь, глядя ему прямо в глаза, снова попросил коротко и ясно ответить, когда именно он решил ехать в Россию.
— Когда сирмийских гусар перевели из конницы в пехоту, — заорал Павел. — Когда кончилась война. Не хотим мы идти в пехоту!
— Вот это-то, — сказал Волков смеясь, — я и хотел услышать. Об этом говорили и другие офицеры, ожидающие в Вене паспортов. Вы правы. А что если сербов в России направят в пехоту? За такие дела, которые вы здесь натворили, в России строго наказывают. Там прибегают и к усекновению языка, а кое-кого за непослушание ссылают в Сибирь.
— Шевич записал нас в гусары, — побледнев, закричал Исакович. — Но все равно я предпочитаю шлепать по лужам в России, чем вернуться в Темишвар и просить пардона. Не смогу я смотреть в глаза своим людям, которых вывел из Сербии, когда они станут пахать господам землю и корчевать в лесу деревья. Живым я в Темишвар не вернусь, еду в Россию и никогда от этого не отрекусь.
Волков спросил у Павла, все ли сербы, с позволения сказать, такие же сумасшедшие. Все ли они такие?
Исакович ответил, что все сербы в подобных делах держатся одного мнения. На Россию они смотрят как на своего покровителя и уехали бы туда все, если бы только могли. Россия — их единственная надежда. Иного покровителя у них нет в целом свете.
Волков опять стал ходить перед Исаковичем и снова спросил, много ли понадобится паспортов для слуг, много ли будет лошадей, повозок? Павел помолчал, не зная, надо ли говорить, что они, Исаковичи, теперь обеднели и уже не ездят как графы.
— С нами, — сказал он, — поедут жены, дети и несколько старых слуг, которых мы не можем оставить. Приблизительно человек двести. Но коли могли бы, двинулись бы целые села!
— Если речь зайдет об этом, — заметил Волков, — то, представляясь новому послу, вы о том помалкивайте. Скажите только об офицерах. Однако я хочу спросить вас еще кое о чем. Если Австрия действительно преследует православных и гонит их из армии, чтобы заселить венгерские поместья и превратить сербов в крепостных, и если, наконец, столько людей хочет переселиться и не может найти тут себе покоя и кровли над головой, то с какой стати ваш митрополит не одобряет этого переселения? {46} Почему митрополия подкапывается в Вене под тех, кто хочет переселиться? Обвиняет Шевича в неуплате каких-то долгов, возводит напраслину на Прерадовича? Почему по ее наветам бросили в тюрьмы нескольких офицеров?
Павел сказал, что это не должно удивлять господина Волкова. Ему, Павлу, известно, что митрополит заточил владыку черногорского в Крушедольском монастыре {47}, а ктитор (Исакович сказал: «Inhaber [57]») — родич Исаковичей. Ему известно и то, что в Вене находится экзарх митрополита (Исакович сказал: «unser Nazionalkanzler» [58]), который пишет на сербских офицеров доносы. Митрополия считает, что отказываться от Австрии не следует, достаточно того, что народ перешел из Сербии в христианскую землю, и незачем ему переселяться в далекую незнакомую страну, продавая за бесценок дома и скот (Исакович сказал: «unsere Kuhn und Ochsen» [59]). Митрополия считает также, что в Австрии жить им скоро станет лучше.
Волков заметил, что церковь рассуждает здраво.
А Исакович в ответ закричал, что церковникам, этим угодливым, вкрадчивым и не обремененным семьею людям, рассуждать так проще простого. Они-то, может, и лелеют какую-то надежду, но для солдат и офицеров таковой в Австрии нет. Австрия высосала из них всю кровь и бросила. Здесь нет для них больше места. С этим согласны все офицеры, и все бы уехали, будь тут сейчас Бестужев.
Волков мягко заметил, что капитану незачем беспокоиться обо всех сербах, русское посольство будет о них заботиться и после отъезда Бестужева, потом спросил, думают ли солдаты так же, как офицеры.
Павел сказал, что офицеры и солдаты — одна семья, все они родичи, кумовья и земляки-ландсманы, сказал Павел. И все готовы переселиться в Россию.
— Что значит Landsmann? — спросил конференц-секретарь. — Слуга, мужик, мужчина? Может, Landbesitzer? [60]
— Это соплеменник, земляк, человек из того же села, который бывает порою милее родного брата, — объяснил Исакович.
— Все это очень интересно, — сказал Волков, — но русское посольство с сербами уже немало натерпелось. Вот, скажем, сейчас в России они бог знает что творят. Здесь сербы говорят, что жить в Австрии им невыносимо, а приехав в Россию, выражают недовольство и там. Требуют повышения в чине! С ними очень трудно. Беда еще в том, что каждый хочет быть лучше других. Я считаю, что главный порок сербов — зависть!
