Стоявшая на лестнице женщина представлялась ему в ту минуту такой же родной и близкой, какой была его покойная жена. Но не Евдокия Божич.
Вдруг внизу с шумом распахнулась дверь. Рыжий головастый офицер что-то крикнул, что́ именно — Павел не расслышал, и заплаканная женщина вошла опять в номер, откуда ее перед тем выгнали.
IX
Рядом с ним неотступно шагает лишь его тень
Венский родственник Исаковича банкир Копша, через Агагиянияна, который был мастер на все руки, выхлопотал аудиенцию для Павла в русском посольстве. День, для нее назначенный, был помечен в святцах у православных как день мученицы Евфимии, а у католиков — как день великомученицы Кристины. О той и о другой — так же как и об их муках — знали только по календарю.
Павел Исакович впервые вышел в тот день из своего тайного убежища и ходил по городу словно оглушенный; произошло это как раз после того, как он увидел свою венку с виолончелью. Когда он, между прочим, спросил о ней у г-жи Гуммель, та сказала, что фрейлейн Бергхаммер — просто шушера. Раньше она была актриса-канатоходка, а теперь только дерется со своим chevalier [52] и закатывает ему сцены ревности. Впрочем, она сюда уже не придет. Они уехали в гарнизон. После драки любовь обычно становится горячее.
Павел больше о ней не спрашивал, в душе его теперь все пело: «Россия! Россия!»
В те дни общество, в котором мы ныне живем, только начало возникать. Под грохот колониальных войн, восстаний и грозных событий в Индии и Америке, за далекими морями родился Новый Свет, новый для Европы.
Но Исаковичи об этом не знали. Кругозор у них был ограничен. Их соплеменники, служившие в австрийской армии, воевали во многих странах Европы и хоронили своих мертвецов не только в Пруссии, Франции, Италии, но и в Испании и Голландии, однако Исаковичи мечтали только о России, хотя их земляки, уехавшие туда, тоже погибали в пустынях Персии.
Ожидая в тот день приема в русском посольстве, Павел мало-помалу забывал о своей венке, как забывают после похорон об умерших. Копша сообщил ему, что родного отца сербов, графа Бестужева, в Вене уже нет. Враги сербского народа добились его перевода в Саксонию.
Для всех находящихся в Вене сербских офицеров отъезд Бестужева был как гром среди ясного неба.
Проливали горькие слезы, раздавались проклятия.
Правда, было известно, что Бестужев очень уж увлекался конспирацией, брал взятки, но кто их не брал в те времена? Однако он никогда не забывал завета Петра Великого и переселил в Россию полковников Хорвата, Шевича, Прерадовича, Иоанна Чарноевича и многих сербских офицеров из милиции Поморавья и Потисья.
Он же выпросил в Петербурге для сербов особую область на Днепре и сообщал из Саксонии, что и в будущем их не забудет! На его место прибыл барон Кейзерлинг, ставший затем, по утверждениям Копши, — графом.
— Этот граф (в те дни еще барон), — говорил Копша, — большая фигура, курляндский немец, раньше он состоял на польской службе. Он силен, надменен и кичлив. Есть у него и секретарь — пруссак, некий Битнер, который нас не любит; про него говорится так: до обеда он ненавидит сербов, а после обеда — весь мир. Чтобы не оказаться в дураках, надо заранее обдумать, о чем с ним говорить, а о чем — нет.
У Павла голова пошла кругом.
— До чего же нашему брату, сербу, не везет, — промолвил он. — После стольких мучений, когда я наконец в Вене, на месте Бестужева сидит немец, а вдобавок еще и пруссак, который нас, сербов, не любит, и это в посольстве Российской империи! Как это понять, кир Анастас?
Агагияниян только рассмеялся.
Но жалобы Павла ничему не могли помочь.
После полудня, в назначенный час, Исакович вошел в русское посольство в Леопольдштадте в сопровождении Агагиянияна, который вел его словно арестованного. Павел шел набычившись мимо длинного ряда зеркал, поглядывая на свое отражение, и ему казалось, что за ним неотступно следует двойник, проверяя каждый его шаг. От долгого ожидания в полутемной приемной у Павла устали глаза, и ему начало казаться, что кругом никого нет, кроме его собственной тени, которая сопровождала его, когда он проходил мимо какого-нибудь канделябра. Около четырех часов дня Исаковича принял конференц-секретарь графа Кейзерлинга — Волков. Он вместе с первым секретарем, неким Чернёвым {44}, ведал делами сербских офицеров еще в бытность графа Бестужева и продолжал ими ведать после приезда графа Кейзерлинга.
Городская стража еще до аудиенции получила aviso [53] о том, что Paul Edler von Izakowitz (так было там написано) может проживать в Вене и свободно передвигаться, что его бумаги об отставке — действительны.
И все-таки со стороны Исаковича было бы дерзостью появиться в русском посольстве и на улицах Вены в форме des neuerrichteten Illyrischen Husarenregimentes [54].
— Я хочу им всем показать, что не стыжусь своей прежней формы, — сказал Павел Агагиянияну, — а еще больше буду гордиться русской униформой! Но я офицер-серб, и останусь таковым даже в русской армии.
Суетный человек был капитан Павел Исакович!
Агагияниян, по своему обыкновению, только посмеивался.
— Национальная принадлежность, — сказал он, — особого значения для большого света не имеет. Иное дело — деньги и бриллианты.
Главное, прибавил он, для Исаковича сейчас не растеряться и попросить повысить его в чине! Так поступали все сербские офицеры. Однако Павел даже не слышал, о чем говорит ему молодой армянин, и был точно во сне.
В те времена русское посольство находилось в Леопольдштадте и занимало небольшой особняк в стиле барокко, среди роскошного платанового парка с великолепными широкими воротами, где могли разъехаться два экипажа. У ворот посетителей встречал привратник-швейцарец, весь в серебре и золоте, а на лестнице — лакей. Канцелярия конференц-секретаря посольства помещалась на втором этаже. Исаковичу почудилось, будто его провели сквозь стену: там, в голубой нише, возвышалась статуя Венеры, державшей руку на пупке.
Когда же он вошел к Волкову, ему показалось, будто в комнате совсем темно.
В ту пору в русском посольстве для приема переселяющихся в Россию сербских офицеров был установлен определенный порядок. При графе Бестужеве в переписке с венскими властями они именовались не австрийскими, а русскими офицерами, получившими разрешение переселиться в Россию. Когда Бестужев заявлял протест в канцелярии двора по поводу задержанных или арестованных офицеров-сербов, он обычно так и называл их — не австрийскими, а русскими офицерами. Так продолжалось какое-то время и при графе Кейзерлинге.
В русском посольстве в соответствии с этим сербских офицеров принимали и внимательно выслушивали. Согласно установленной процедуре действовал и Чернёв, но держал он себя с ними довольно резко.
Конференц-секретарь Волков был мягче. Ему была поручена переписка с черногорским владыкой Василием, который, проезжая через Вену в Россию, обратился с просьбой о переселении в Россию всей Черногории! {45}
Сбитый с толку, усталый, разочарованный и огорченный Исакович молча вытянулся перед Волковым, точно на смотре перед Гарсули; при этом Павел разглядывал зеркала, гобелены, большой версальский стол, гардины на окнах, видневшиеся в них кроны платанов и сидящего за столом человека в парике, который, не поднимая глаз, что-то писал.
Это был плотный и коренастый, как медведь, мужчина во французском платье. Губы у него дергались.
Наконец, сложив исписанный лист, он протянул его лакею и громко крикнул, словно тот был далеко:
— Ашу!
Барон Аш был помощником первого секретаря посольства Чернёва.
Когда Волков встал, Исакович увидел, что он — крупный и еще молодой человек, когда же он снял парик, оказалось, что волосы у него светлые как солома, а глаза зеленые и добрые. Улыбаясь, он вежливо подошел к Исаковичу и сказал: «Хорошо! Хорошо!»
