вы — профессор, известный ученый, но никогда не арестовывались, с охранкой находились, как говорится, в сравнительно отдаленных отношениях. А следовательно, являетесь в глазах всех остальных членов комиссии наиболее объективным. Противная, конечно, работа. Но ничего не поделаешь, это необходимо, Павел Карлович.
Комиссия собралась в помещении градоначальства на Тверском бульваре. За стеной этого хорошо знакомого всем москвичам красивого дома, в Гнездниковском, стояло недогоревшее, полуразрушенное здание, в котором Штернбергу пришлось два раза разговаривать с двумя полковниками: фон Коттеном и Заварзиным.
Теперь ему предстояло разговаривать с третьим полковником, бывшим начальником московской охранки Мартыновым. С ним, с его помощником подполковником Знаменским, с ротмистром Ганько.
Штернберга встретили настороженно. Когда собрались на первое заседание и Малянтович огласил состав комиссии, какие партии и кем представлены, множество недоумевающих и удивленных глаз устремилось на Штернберга. Ну да, они же считали, что ему положено представлять кадетов, или, как они сейчас называются, «партию народной свободы». А оказывается, заслуженный профессор астрономии Штернберг — от большевиков.
Малянтович оторвался от списка, посмотрел на Штернберга и грустно-сочувственно сказал:
— Мы понимаем, уважаемый Павел Карлович, всю тяжесть того, с чем вы, как представитель своей партии, можете встретиться... Особенно в связи с тем, что стало известно из петроградских газет...
И Штернберг уловил в глазах некоторых членов комиссии злорадную ухмылку. Только что во всех петроградских, а затем и московских газетах во всех подробностях описывалась история «второго Азефа». Да, Малиновский, член ЦК, депутат Думы от Московской губернии, оказался провокатором...
Малянтович продолжал говорить о задачах комиссии. Много дел охранного отделения сгорело. Но большинство самых секретных дел находилось в несгораемых шкафах, и они уцелели. Сохранилась картотека охранного отделения. Огромная картотека из трехсот тысяч карточек. На каждого, кто попадал в поле зрения охранки, на кого имелись какие-нибудь данные, полученные от жандармерии и секретных сотрудников. Картотека содержалась в образцовом порядке. Все карточки разных цветов, в зависимости от партийной принадлежности: социал-демократы — синего цвета, социалисты-революционеры — красного, анархисты — зеленого, кадеты и беспартийные — белого цвета, а студенты, не имеющие партийной принадлежности, — желтые.
Главный интерес для комиссии представляла не столько эта картотека, сколько донесения секретных сотрудников охранки, тех, которых она засылала в революционные организации. Но установить личность секретных агентов по их письменным донесениям невозможно, они подписывались кличкой, которую получали от охранки. Расшифровка этих кличек — дело трудное. Для этого надобно или получить показания от жандармов, которые с агентами работали, или же найти то, что тщательней всего хранилось: подлинные расписки вступающих на путь провокации.
Конечно, от арестованных жандармов получить сведения о секретных сотрудниках было нелегко. Каждый из них валил на другого, они даже утверждали, что не знали подлинных фамилий своих осведомителей. Но Штернберг снова и снова убеждался в справедливости древней пословицы: нет ничего тайного, что бы не стало явным.
Теперь члены комиссии работали в помещении Юридического общества на Малой Никитской. Штернберг с утра приходил пешком на эту тихую улицу. Добровольные делопроизводители из студентов-юристов приносили ему толстенные дела: донесения, переписку, денежные расписки, телеграммы департамента полиции.
И там, среди множества других, увидел он агентурное донесение, подписанное кличкой Мек. Донесение, написанное знакомым почерком. Он его запомнил. Этим почерком был записан его адрес на бумаге, которую когда-то отобрали у Лобова при его аресте. Штернберг почувствовал, что у него сразу же похолодело внутри, руки стали вялыми и ватными. В комиссии работали опытные адвокаты, хорошо знавшие делопроизводство департамента полиции и охранного отделения. С их помощью Штернберг начал распутывать ухваченную ниточку. Через несколько часов у него не оставалось никаких сомнений.
В справке, составленной Комиссией по укреплению нового строя, было написано: «Алексей Иванович Лобов, охранная кличка — Мек. Состоял в рядах социал-демократической партии с 1903 года, работал в партийных организациях Крыма, Саратова, Харькова, Одессы. С конца 1911 года входит в состав Московского комитета РСДРП (большевиков). В марте 1913 года поступил на службу в московское охранное отделение, получив кличку Мек. Сообщал о работе Московской окружной организации, о партийной школе в Поронине, освещал деятельность Бюро Центрального района. Выдал участников «ленинского совещания», в котором сам принимал участие. В октябре 1913 года объехал по партийному поручению Владимирскую и Костромскую губернии, причем выдал охранному отделению все явочные адреса. По доносам Лобова произведено очень много арестов. Один из наиболее крупных провокаторов. В конце 1915 года сотрудник Мек уволен начальником охранного отделения полковником Мартыновым за систематическое пьянство».
Лобов — провокатор! «Мой Алексей... Алеша...» Так его всегда с нескрываемой нежностью называла Бина. Этот негодяй обманывал и ее, так нежно и преданно его любившую. Штернберг вспомнил Бину, ее оживленное лицо, ее глаза. И как тяжко рассказать о Лобове товарищам! Всем, кто знал и любил Бину.
Списки провокаторов были опубликованы в газетах. По наведенным справкам выяснилось, что Лобов живет в Симферополе. Штернберг послал телеграмму симферопольской милиции, чтобы Лобова арестовали и препроводили в Москву.
Вот и пришлось все же Штернбергу встретиться с Лобовым. Могло ли ему прийти в голову, что все это осуществится вот так!..
В комнату к Штернбергу стремительно вошел председатель комиссии Малянтович.
— Сюрприз для нас, Павел Карлович! И для всех вас — большевиков! Привезли Лобова. Ну и тип же, доложу вам. Его арестовали в Симферополе, и в Москву привезли два человека из милиции. Так ваш Лобов два раза убегал. Хорошо, что его быстро удалось снова схватить! Лобов сидит пока в генерал-губернаторском доме. Может, хотите первым из нашей комиссии с ним поговорить? Все же ваш, так сказать...
— Прежде всего Лобов не мой, не наш и, надеюсь, не ваш. Лобов из охранки. Он сотрудник департамента полиции, а не мой товарищ по партии!
— Ну что вы, что вы, Павел Карлович! Аж побелели... Вы что, шуток не понимаете?
— Шутки я понимаю. И знаю границу им. Ну ладно, ладно, не извиняйтесь. Конечно, я поеду на Тверскую.
Он сидел за столом в маленькой комнатке генерал-губернаторского дома, где-то наверху, чуть ли не на чердаке. Дверь открылась, милиционеры, видно рабочие, пропустили небольшого, уже обросшего двухнедельной бородой человека. Старший милиционер сказал:
— Садись, беглый. И ни-ни! Товарищ, мы тут будем за дверью. Если что — кликни.
— Хорошо, товарищи.
У Штернберга так сильно билось сердце, что ему казалось: тугие удары слышит сидящий за столом напротив.
Лобов молчал, вглядываясь в Штернберга.
— Лобов! Бина, то есть Валентина Николаевна, знала или подозревала о вашем сотрудничестве с охранкой?
—
