Нынешние и будущие события ты понял: ярмак — за Ермошку, Ермошку — за Птицей, Птицу — за яйцо, в яйцо — иголку...
Тут МБ заметил, что Иван уже спит, и запел голосом Аграфены:
Баю-баюшки-баю,
Баю деточку мою,
Спи, Ванюшка, засыпай,
Кого баю, тех и бай.
— Ты это, Мелкий, — Иван забормотал с закрытыми глазами, — Федьке скажи, пусть утром Строганова мне сюда подаст. Расспросить хочу...
Глава 10
1581
Москва
Завтрак при царе
Семен Строганов, умытый, одетый, почти здоровый сидел на лавке в трапезной недалече от царя. От этого сидения Семену было очень не по себе. Не елось совершенно. И только, когда бывший кравчий Годунов, с утра произведенный в окольничьи, силком влил ему чашу вина, Семен смог, наконец, рассказывать.
Вот общий смысл его рассказа, ибо передавать столь путаную речь дословно дураков нет.
К новому 7087 году от сотворения мира, который в Древней Руси наступал 1 сентября 1578 года от рождества Христова, Семен Строганов собрался из Чусового в Казань на ярмарку. Оставил племянников на хозяйстве, снарядил кораблики для продажных товаров и обратных покупок. Товар у Семена был не шибко интересный — от 800 до 1000 песцовых да собольих шкур, — кто ж их считает да разбирает. Назад Строганов желал привезти тканей всяких разных — голубых да красных, пороху намеревался добыть у соответствующих людей, прочих диковин надеялся углядеть.
В Казани у заутрени Семен встретил государева посла Матвея Юрьева, знакомого по Москве. Они поздоровались, поговорили о делах крымских, краях сибирских. Как-то незаметно переместились на званый ужин к воеводе, стали изливать друг другу душевные глубины. Семен показал Матвею персидскую серебряную ендову, купленную на ярмарке. Ендова Матвею очень приглянулась. Он хоть и не просил ее продать, но интерес показывал. От щедрого сердца Семен возьми да и подари ендову. А послу отдариваться нечем. Так он и стал дарить Семена своим немым холопом Ермошкой. Ермошка этот, донской казак Ермолай сын Тимофеев понимал также кличку «Ярмак». Непонятная кличка, государь, нечеловеческая.
— Что за «ермак» такой? — хитро спросил Грозный, — что сие слово значит?
Но Семен только плечами пожал, а Мелкий, разомлевший у печи, знал, да помалкивал, — не любил вмешиваться в многолюдные разговоры. И не любил одно и то же дважды повторять.
Семен продолжал:
— Ермолай под этим прозвищем послушнее был, чем под православным именем. Позовешь его по-людски, он пока-а подымется! А шепнешь «Ярмак!» — как ошпаренный вскакивает, подбегает, кланяется.
И вот, сказал Юрьев Ермолаю тихое слово, так Ермолай за Строгановым и пошел. И даже понес его местами, где после воеводского пира идти не получалось.
Сначала Семену было забавно, что такой здоровенный мужик за ним как собачка поспешает. Потом надоело.
Как-то, незадолго до отправки в Пермь, сидел Семен, глядел на Ермолая и размышлял вслух.
— Какую бы тебе службу, молодец, придумать, чтоб ты зря хлеб не ел?
— Любую, хозяин, — неожиданно пророкотал богатырь, — могу в поле ходить, могу морем плавать, зипуна добывать. Могу странником, могу ратником, могу и атаманом.
Ночью Семен не мог заснуть, все ворочался. Чудились ему Сибирские земли, походы да войны, которые братья покойные затевали, да так и не затеяли.
Когда утром Семен проснулся, был у него готов добрый замысел.
— Слышь, Ярмак, а ежели я тебя отпущу на волю, да попрошу службу сослужить, сослужишь?
— Хребта не пожалею.
— А вот бы ты пошел на Волгу, где народец лихой, да пожил с ним, походил, поплавал. Да и составил бы войско молодецкое, привел ко мне в Чусовой на службу. А уж служба была бы знатная, дорогая да богатая!
— Отчего ж не послужить. А много ль войска тебе, хозяин, надобно.
— А хоть тыщу! Хоть полтысячи!
К обеду Ермолай не явился, и Строганов подумал, что сбежал он, искушенный разговором о воле вольной. Ну, и Бог с ним, подумал, Семен, пусть живет, добрая душа.
Прошел год. Строганов забыл про Ермолая. Но однажды в Чусовой прискакал человек из Перми и сказал, что по реке от Камы поднимается стая казачьих чаек, есть и большие лодьи. А двумя днями ранее они останавливались в Перми. И плывут на них прямые разбойники, и несть им числа. А воевода сделал вид, что лихих путников не заметил, и рад теперь, что отправились с глаз долой.
Семену только этого не хватало. Он объявил в Чусовом тревогу, объяснил своим немцам боевую задачу — не пустить казаков на берег, отжать дальше к Камню — и по глазам увидал, что немцы по-русски больше не понимают. А значит, пройдет еще день, и ватаги оборванцев высадятся в Чусовом, сметут все, что братья Строгановы построили ценой великих трудов и самой жизни.
И бог бы с ними, трудами, но Семену дальше жить хотелось. Но бежать некуда, нельзя государя гневить! Строганов обреченно вышел на пристань.
Сначала послышалась песня. Складный хор выводил долгие звуки, и хоть слов было не разобрать, но брало это пение за душу, распускало натянутые жилы рук и ног.
Потом из-за прибрежного подлеска показались белые паруса казачьих чаек. Если прищуриться и не видеть снастей, мачт, людей в лодках, то и правда, очень похоже было на стаю птиц, присевших на воду.
«Чего-то они наклюют», — невесело думал Семен.
Лодки приближались, вдруг приспустили паруса, замерли, не поднимаясь к городку, но и не сплывая по течению. Только одна чайка отделилась от стаи и быстро пошла к берегу. Ткнулась носом в песок, с нее соскочил юркий человечек, закинул за корягу «якорь» — оплетенный камень на длинной веревке — и подбежал к Семену.
«Шнырь», — определил человечка Строганов.
— Здрав будь, добрый господин! — глаза прибывшего чиркнули по лицу Семена и устремились вдаль, — что народу не видать? Аль гостям не рады?
— Мы гостей званных встречаем, и незванных привечаем, если с добром приходят, — Строганов с трудом удерживал достоинство на усталом лице.
— Мы званные, званные! — закивал шнырь, — мы с поклоном и гостинцами от нашего атамана к вашему хозяину.
— А каков ваш атаман, да кто наш хозяин? — недоверчиво, все еще ожидая подвоха, спросил Семен. Ему даже казалось, что он знает ответ на эти вопросы: «Атаман наш — вострый ножичек, а хозяин ваш — брюхо толстое!». Но нет. Шнырь даже поклонился слегка и сказал:
— Хозяин ваш — родовой купец Семен Строганов, и атаман наш — Ермолай Тимофеевич ему челом бьет, повидать желает.
— А где ж он сам?
— А вон, под парусом, аль не заметен?
Семен обернулся к лодке и увидел, что из нее выбирается здоровяк в темно-синем плаще, добрых сапогах и с большой саблей на богатом поясе.
— Ярмак! — ошарашено выдохнул Семен, и богатырь как-то сразу уменьшился, утратил грозную осанку, опростился.
Поздоровались, чуть не обнялись. Ермолай махнул рукой, и чайки снова расправили крылья, понеслись к берегу.
Встретили пеструю, живую толпу приезжих. Ермолай познакомил Семена со своими товарищами. Потом Семен говорил казакам ласковы слова, а они приветливо откликались.
Весь остаток дня ушел на размещение да обживание, — срубов и лабазов пустовало в достатке. И время еще не холодное стояло, можно было в палатках ночевать.
Вечером за угощеньем выслушал Семен рассказ Ермолая.
Как ушел от Семена Ермак — давайте уж будем его называть «по-царски» — так в Казани на ярмарке и встретил волжских людей. Они торговали обычным разбойным товаром — одежкой, посудой, оружием, свальным барахлишком. Этот товар сразу заметен всем, кроме казенных людей. Они как бы не замечают, что вещи продаются в розницу, навалены на прилавках вперемешку, и «продавцы» часто не знают, что у них где лежит. Но самый верный признак распродажи краденого — это цена непонятная. То бросовая, копеечная, то дорогая, нелепая.
Ермак поговорил с продавцами, познакомился со старшим «купцом», прямо сказал, что болен. Задыхается в большом городе, желает воздуху вольного, речного. Старшой велел приходить на пристань через два дня. Так Ермак оказался на Волге, у самарского кольца.
Стал Ермак перенимать купцов то с Богданом, то с Иваном, то с Паном, и незаметно стал четвертым в их дружной троице. Говорил мало, делал много. Стрелял из пушки прямо с рук, топил на отмелях лодки — схватит посудину за нос, навалится всем телом, зальет водой. А мог и борта порвать, если зол становился. Хоть не называли его главным атаманом, но как-то понемногу стали три брата-разбойника к нему за последним советом идти, просили из трех мнений одно выбрать, а то и четвертое составить. И пусть не было у него собственной шайки, а стали постепенно все люди Ивана, Пана и Богдана одной, Ермаковой шайкой. И вот чудо небывалое! — никто на это не обижался, не жаловался.
Так погуляли осень и зиму.
