Внезапно тишину разорвал звук голосов. Очнувшись от молитвы, я огляделся. И хотя я отчетливо слышал голоса, ясно различал слова песни, никого не видел. Казалось, не люди, а сами горы поют эту песню. Вспомнив вдруг зловещую славу этих мест, я осенил себя крестным знамением, прошептал молитву — заклятие силам зла и стал ждать развития событий.
Пение между тем продолжалось, и вскоре я смог определить, откуда доносились звуки, а затем и разглядеть три женские фигуры, поднимающиеся по крутому склону. Скоро и они заметили меня, и песня прервалась. По их поведению и тем восклицаниям, что донеслись до меня, я определил, что они — вполне земные создания, а потому спокойно стал дожидаться, когда они приблизятся.
Уставшие женщины устроились на траве рядом со мной и стали рассказывать, что пришли сюда с берегов Зеленого озера и рады, что теперь у них в горах вновь поселился святой отец и, что особенно приятно, такой молоденький и красивый… При этих словах, как я заметил, в темных глазах их зажглись веселые искорки, а на лицах засияли яркие улыбки.
Я же спросил их, не боятся ли они жить в этой дикой горной стране? В ответ они дружно рассмеялись, обнажив ровные белоснежные зубы. Против медведей у них в хижине есть охотничье ружье, объяснили они, а против демонов они знают заклятья и молитвы, потому не боятся. К тому же, они не столь одиноки, как это может показаться, — каждое воскресенье к ним из долины приходят их дружки — охотники, они охотятся на медведей, а потом, вечером, устраивают веселье. Узнал я также, что здесь в горах нередко можно встретить людей, особенно на альпийских лугах, где пастухи и их стада проводят все лето. Кстати, самое лучшее пастбище принадлежит монастырю и находится совсем рядом.
Милое щебетание девушек развеселило и согрело меня, и беспокойство, не отпускавшее-таки меня, ослабло. Прежде чем расстаться, я благословил их, а они, поцеловав мне руку, ушли, как и появились, смеясь, напевая и весело восклицая в восторге юности и здоровья. Глядя на них, я вдруг подумал, что здесь в горах люди живут куда как лучше и счастливее тех, глубоко внизу, в долинах. Они чище душой и помыслами своими, и это заметно. Мне подумалось, — это потому, что жизнь их проходит так близко к Небесам и к Богу.
Голоса девушек стихли вдали. Провизию, что они принесли, я отнес в хижину. Пора и мне приниматься за работу. Я нашел маленькую лопатку, оставленную предшественником, взял сумку и отправился на поиски корней. Растение это росло здесь в таком изобилии, что очень скоро моя спина — от постоянной работы согнувшись — сильно разболелась. Но я не прервался для отдыха, а продолжал свои труды, намереваясь собрать как можно больше кореньев, чтобы в монастыре смогли оценить мое усердие и покорность.
Я увлекся и не обратил внимания, что довольно далеко отошел от хижины, не интересовало меня и то, в какую сторону я двигаюсь. Погруженный в собственные мысли, я мог бы погибнуть, если бы в последний миг не оглянулся, — я стоял на самом краю обрыва над разверзнувшейся пропастью… Она была столь глубока, что у меня перехватило дыхание от ужаса, и я застыл с криком на устах. На дне этой бездны, так глубоко, что я едва находил в себе силы взглянуть вниз, можно было различить маленькое круглое озеро, зловещее, словно око дьявола. На его берегу, невдалеке от утеса, нависшего над водой, стояла хижина, крытая, как здесь водится, пластинами сланца. Под крышей домика вился синий дымок. Неподалеку, на маленьком узком клочке травы, паслось несколько коров и овец. Как в этом угрюмом месте еще могут жить люди!
Потрясенный, я долго стоял над пропастью, как вдруг раздался звук, который вывел меня из задумчивости и заставил вновь содрогнуться от страха: я услышал голос, и голос отчетливо звал кого-то по имени. Звук этот шел откуда-то за моей спиной, произносимое имя звучало для меня с такой знакомой сладостью, что я, ужаснувшись, осенил себя крестным знамением, — я был уверен, что это уловка феи, и она насылает на меня свои чары. Я вновь услышал тот же голос, и в этот раз сердце мое забилось так сильно, так неистово, что я чуть не потерял сознание, — это был голос Бенедикты! Бенедикта! Бенедикта в этой глуши… и я здесь… и никого нет рядом! О, Святой Франциск! Будь мне поводырем, чтобы не сбился я с пути Божественного промысла!
Я обернулся и увидел ее. Она стояла безмолвно, и я пошел навстречу ей. Я шел к ней, в душе вознося хвалу Святой Деве, хотя — прости меня, грешного, Господи! — в сумятице мыслей едва произносил Ее святое имя.
Боже мой! Как изменилось бедное дитя! Прекрасное лицо стало белее мрамора, огромные глаза потухли, и в них затаилась невыразимая скорбь. Одни лишь ее чудесные волосы были все те же и золотыми волнами сбегали на плечи.
Мы стояли и глядели друг на друга, ошеломленные встречей, пока я, наконец, не спросил ее:
— Неужели это ты, Бенедикта? Та, кто живет в этом страшном месте — в хижине на берегу Черного озера? Отец тоже с тобой?
Она ничего не ответила, но от меня не укрылось, как задрожали ее губы, словно она пыталась сдержать рвущиеся наружу рыдания.
— Отец живет с тобой? — снова повторил я.
Она ответила так тихо, что ответ ее можно было принять за вздох:
— Мой отец умер…
Боль ее пронзила ответной болью мое сердце — такой острой, что я не смог вымолвить ни слова в ответ. Бенедикта отвернулась, стараясь скрыть хлынувшие из глаз слезы, но я видел, как сотрясаются от рыданий ее хрупкие плечи. Не в силах более сдерживать себя, я шагнул навстречу, взял ее руку и, пытаясь изгнать из самых дальних тайников своего сердца всё грешное, произнес:
— Дитя мое, милая Бенедикта, твой отец ушел, но другой Отец не покинет тебя и защитит от всех напастей. А я, жалкий и ничтожный слуга Его, буду орудием Его Святой воли и помогу тебе пережить это великое горе. Тот же, кого ты так безутешно оплакиваешь, не канул бесследно, он перенесся в лучший мир, и Господь на оставит его своей добротой.
Но слова мои, казалось, только пробудили дремлющую скорбь девушки. Силы совершенно оставили ее. Она опустилась на землю, и слезы, более уже не сдерживаемые, хлынули из глаз; рыдания так сильно сотрясали ее тело, что душа моя переполнилась тревогой. Я склонился над нею, и теперь уже мои собственные слезы катились по ее золотым прядям. Разум мой повелевал мне поднять ее с земли, но руки отказывались повиноваться. Минуло время, прежде чем девушка начала приходить в себя и заговорила, но речь ее была такова, словно она говорила не со мной, а обращаясь к самой себе.
— Мой отец! Мой бедный несчастный отец! Да, он умер, они убили его, он мертв, он давно уже мертв от горя… Моя мама, прекрасная моя мама, тоже мертва… мертва от горя — горя и раскаянья… Я не знаю, в чем, в каком грехе, но знаю, что он простил ее… Мой отец, он не был жестоким, он мог быть только милосердным и мог только сострадать… Сердце его было таким мягким! Он не мог раздавить даже малую букашку, а его заставляли убивать людей… Но отец и дед его всегда жили здесь… И из поколения в поколение все они были палачами, и это родовое проклятье довлело над ним. И некуда было бежать ему, а эти жестокие люди снова и снова заставляли его вершить страшную службу. Сколько раз я слышала, как он клялся убить себя, и, верно, одна лишь мысль о моей судьбе удерживала его от этого шага. Он не мог оставить меня умирать с голода, а ему пришлось видеть, как меня оскорбляют, и наконец — о, Святая Дева! — как меня опозорили за преступление, которого я не совершала…
Когда Бенедикта вспомнила о той ужасной несправедливости, щеки ее, до той поры бледные, запылали, и память о пережитом позоре и несчастном отце вновь отозвалась болью в ее глазах, и вновь она была готова разрыдаться, но я поспешил остановить ее, утешая, хотя мое собственное сердце разрывалось на части от сострадания.
— Увы, мой бедный отец! — продолжала она. — Он всегда и во всем был несчастлив! Даже радости крещения собственного ребенка он был лишен. Я — дочь палача! — произнесла она с горечью. — А потому моим родителям запрещено было крестить меня; они так и не смогли найти ни одного священника, который даровал бы мне имя. Потому они сами дали мне его — Бенедикта — и сами окрестили меня.
— Я была еще совсем ребенком, когда умерла моя мама. И похоронили ее в неосвященной земле. И потому нет ей пути на Небеса, а суждено вечно гореть в адском пламени. Когда она умирала, мой отец пошел к Его Преосвященству, епископу вашему, и умолял его прислать священника, чтобы тот дал ей причастие. Но мольбу его не услышали. Священник не пришел, и мой несчастный отец сам закрыл ее глаза, а его собственные ослепли от муки и горя, и он клял свою злую судьбу.
— И никто не помог ему выкопать могилу. Он сделал это сам. И негде было похоронить ее — только там, где он хоронил повешенных и казненных — около виселицы. Своими собственными руками он положил ее в эту нечистую землю, и никто не отслужил заупокойной мессы по ее истерзанной душе.
