Ураган лая улегся.
Я покашлял.
— Алло-о!
Низкий потолок далеко разнес отзвук моего возгласа.
— Изви-и-ни-ите, есть здесь кто-нибудь? Господин де Колана, отзо-ови-и-тесь! Отзо…
Никакого ответа.
— Прошу прощенья! Осмелюсь побеспокоить? Секундочку… Халли-халлоо-о-о!
«О-о», — выдохнуло эхо. И вновь — прохладное сумеречное молчание. Не разумелось ли само собой, что мне следует повернуть и оставить дом? Само собой это разумелось, но я не желал этого уразуметь.
И, шелестя бумагой, зашагал по плиткам, то ли в сопровождении, то ли под надзором всей нечесаной братии, шаркавшей, точно в огромных шлепанцах, за мной, нет-нет да и ворчавшей ради приличия. Только Патриарх не дал себя одурачить ласковыми уговорами, он продолжал басовито погавкивать, а время от времени, изнемогая, переходил на гортанное подвывание.
Меня манила к себе приоткрытая дверь в комнату.
Пытаясь в случае, если попадусь, изобразить из себя человека респектабельного, я вставил в глаз монокль, тот, что в роговой оправе. Ах, трусливый Требла.
Первое, что я обнаружил, заглянув в комнату: два черных, в комьях засохшей глины башмака, недвижно торчавших над изножием деревянной кровати.
Я быстро вошел.
В комнату, где царил отчаянный беспорядок. Беспорядок столь фантастический, что казался нарочито «инсценированным». Массивный шкаф, как и кровать, видимо, подлинник эпохи Ренессанса, несомненно весьма ценный, словно бы лихорадочно перерытый чьими-то ищущими руками, удивленно пялился на два обветшалых, у стены стоящих стула с высокими спинками и богатым орнаментом позднеготического происхождения, на изодранное бидермейеровское кресло с подголовником, на глыбообразный деревенский стол и секретер в стиле рококо, на которых в диком беспорядке валялись предметы одежды — грязные галстуки, мятые рубашки, — изодранные газеты, переполненные пепельницы, раскрытые пухлые тома, чашки с присохшим сахаром, батареи полупустых и пустых бутылок цугер-кирша, граппы, «Марк де Бургонь». На репродукции «Страшного суда» Микеланджело висели допотопные ядовито-зеленые кальсоны. А на полу валялись растоптанные яичные скорлупки и две-три большие обглоданные кости. Хаотический этот натюрморт из сокровищ, тряпья и хлама, подобного которому мне в жизни не довелось видеть, был залит ярким послеобеденным светом. Окно, большее, чем в прихожей, забранное кованой решеткой, смотрело в запущенный сад, где разлеглись некогда пестро раскрашенные, ныне до серости отмытые дождем садовые гномы.
В развороченной постели лежал одетый человек. Сизо-бурая кожа лица. Грушеобразно заостренная к макушке голова. Он не шевельнулся. Рот под неподстриженными выпачканными грязно-блеклыми усами открыт — темная дыра, неестественно огромная, точно человек вывернул себе челюсть. Он не храпел. Казалось, и не дышал. Лежал неподвижно.
— Господин… э… хм… Господин де Колана?
Он и тут не шевельнулся.
Мне стало не по себе. В жизни не видел, чтобы дышали так незаметно. На какую-то долю секунды мне даже показалось, что здесь совершено убийство с целью грабежа. Средь бела дня? В двух шагах от полицейского участка? В самой безопасной стране Европы? Поистине драматическая ситуация; в жизни она была маловероятной. Я ощущал себя актером на сцене театра ужасов, в роли фантастического детектива, героя многих детективных пьес, который именно в самой бессмысленной из них — возможное название «Убийство в питомнике спаниелей» — находит свой первый труп. Воображение подогревалось сознанием, что у меня в заднем кармане брюк лежит пистолет.
Но тут я обнаружил, что вся свора с удивительной беззаботностью заняла свои постоянные места среди этого хаоса, и навязчивая идея о детективной пьесе поблекла. Один спаниель вскочил в кресло, два улеглись на вывалившемся из шкафа пальто, третьи набросились на кости, четвертые принялись деловито облизывать друг друга. А какой-то спаниель с важным видом стал почесывать свое аллонжевое ухо, что тотчас нашло подражателей. Патриарху между тем удалось после многочисленных напрасных попыток вскочить и водрузиться на почетное место, на кровать. С едва слышным, нежнопротяжным «ху-у-у», любовно выдохнутым из раздутых защечных мешков, он пристроился под локоть спящего, уложив серо-зеленую морду на его окаменелую грудь, и опустил веки, предварительно послав мне крайне недружелюбный взгляд подслеповато-слезящихся глаз.
Прикосновение Патриарха вывело спящего из неподвижности. Оп шевельнул рукой, изо рта его вырвался хрип. И не успел он подать сей слабый признак жизни, как вся свора сорвалась со своих мест. Взрослые псы одним махом вскочили на кровать, стали ластиться к своему господину, сдержанно, но радостно потявкивая; малыши, которым не удавалось вскочить, подняли жалобный визг.
Хрип усилился, оборвавшись внезапным раскатом, челюсть захлопнулась. Глаза, часто моргая, открылись, белесоватоголубые воспаленные глаза, напоминавшие глаза Патриарха. Тупо-застывший взгляд уперся в пятнистый потолок. Сгрудившиеся на кровати псы присели на задние лапы и, округлив блестящие от ожидания глаза, можно сказать, с научным интересом наблюдали процесс пробуждения.
— Прошу прощения… Господин де Колана?
— Гр-р-р-нг-г-гунг-хе? — Слизисто-булькающее клокотание.
Взгляд выпученных глаз, опустившись с потолка, остановился на мне.
— Прошу извинить мое вторжение, господин де Колана. Я пришел, хм, да, я заинтересован…
— У-ээ… ээ… уах… — Зевок, подобный стону.
Воспаленные веки вновь смежились. Теперь грудь вздымалась и опадала ритмично, я счел, что он снова заснул. Но, поморгав, он опять уставился на меня осоловело-туповатым взглядом.
— Я хочу сказать, я пришел… купить. Хм, может быть, купить спаниеля.
Тупое безразличие постепенно сменялось проблесками сознания. Студенистые глаза с каким-то враждебным высокомерием затаенно выслеживали меня. Кряхтя и стеная, под радостно-приветственное вилянье девяти обрубков, он снял заляпанные башмаки с изножия кровати, пошатываясь, приподнялся, сел, съежившись, на край кровати, неверными движениями затянул узел черного галстука, застегнул длиннополый черный пиджак. Свет упал на лиловато мерцавший чирей, обезобразивший левую ноздрю его носа вполне благородной формы.
— Vacca Madonna[32], — буркнул он, глянув на меня еще неблагосклоннее, чем Патриарх. — Как вы сюда попали… Кто прислал вас? — Он почти без акцента говорил по-немецки.
— Господин Пьяцагалли.
— Пьяцагаллй, хэ? — Кряхтение. Внезапно он оказался на ногах, вытянул губы под лохмами усов и издал какой-то поцелуйный чмокающий звук. — Сирио! Venga qui[33].
Примерно девятимесячный спаниель с черной как смоль шерстью, отливающей юным глянцем, послушно подполз к нему на кровати. Де Колана, качнувшись, ухватил его за загривок, шагнул ко мне и бесцеременно сунул мне под нос, чуть ли не швырнул его мне в лицо.
— Тысячу двести франков! — проскрипел он.
Из залохмаченного рта едко пахнуло кислым спиртовым духом.
У меня и в мыслях не было покупать собаку; как нам, беженцам, бездомным, взять себе домашнее животное? Но цена меня все-таки ошеломила. Я поглядел на Сирио. Он висел перед самым моим носом, не дергался; олицетворение послушно страдающей невинности, он таращился на меня юными кругло-ониксовыми глазами.
— Тысячу двести? Не дороговато ли?
Де Колана посадил Сирио на кровать с поистине трогательной осторожностью, что ему, еще валкому с похмелья, давалось нелегко. И стал ерошить свалявшуюся шерсть на роскошных ушах Патриарха, прильнувшего к его ноге.
— Дорого, сударь, зато он чистопородный. Шотландский коккер-спаниель, древняя родословная, Кинг Чарли… Сирио Бэнкбёрнский… Хоть до Милана дойдите, хоть до Цюриха, и, если отыщете подобную собаку, э-э! — заявил он высокомерно, — тогда я выложу вам тысячу двести монет… Дешевле я его не отдам. Если вам цена слишком дорога — так мне он очень дорог. Можете не покупать.
Взмах руки, этакое потряхивание, выражавшее презрение, и, повернув мне спину, к которой пристали две-три пушинки, он уставился, не переставая почесывать Патриарха, на выцветших гномов. Мне показали на дверь.
— Тогда, стало быть, извините еще раз, что побеспокоил, и большое спасибо за информацию. Ваши псы действительно превосходны, должен признать, но тысячу двести… исключено. Мы, надо вам сказать, из Австрии… экс-Австрии… Особые обстоятельства нынче, вы понимаете…
И что это я, непрошеный гость, разговорился, вместо того чтобы уйти?
Но он внезапно обернулся и, слегка покачиваясь, уставился на меня: на монокль, потом на лоб.
— Мое почтение, господин де Колана.
Я поклонился и, повернувшись, зашагал из этого хаоса, из этой помеси музея со свалкой, зашагал по гулким, потрескивающим плиткам прихожей. Но тут за мной послышалось шарканье и стук трости о пол.
