— Ясс вчетвером, savez[26]? — пояснила нам Анетта, жонглируя на ходу графином и коробкой сигар, которые несла в зал.
— Не играешь, так пикнуть не смей, — рявкал время от времени Тардюзер на молчаливых болельщиков, щеголяя литературным немецким произношением (остальные говорили на местном немецком, в какой-то мере мне доступном).
Выигрывая партию вместе со своим партнером — в противоположность ему скорее апатичным, — господином Царли Цуаном (тем, что с роскошной бородой), он, пока Цуан записывал мелком результат на маленькой доске, выхватывал из кармана свой камертон и во всю глотку горланил:
— Си-жу-у в глу-у-убо-оо-кой яме — яааа…
К болельщикам принадлежал Фиц; но порой казалось, что он отрешился от всего и вся; молчаливо-вертлявый человечек, даже за столом сидевший в парусиновой кепочке с огромным козырьком. Анетта, когда мы заглянули как-то раз в ресторанчик, рассказала нам следующее: много лет назад мистер Фицэллан, ирландец по происхождению, был одним из личных жокеев английского короля Георга V; выиграл не одни зимние скачки на льду Морицкого озера; и остался здесь, в горах, привязанный, так сказать, к своему увядающему лавровому венку; открыл спортивное заведение, желающих обучал зимой буксировке на лыжах и керлингу[27]; никогда не играл в карты; всегда только «болел», раскачиваясь верхом на стуле.
Сейчас Фиц, соскочив со стула, точно с лошади, и выпрямившись во весь рост — около 155 сантиметров — затопал на кривых ножках через зал и вышел из бара через дверь-вертушку (не обращая на нас никакого внимания). Сегодня Анетта рассказала нам с Ксаной, пока та рылась в кипе журналов и газет со всего света: Фиц одержим какой-то манией, он подходит к ожидающим своих хозяев лошадям и по четверть часа что-то им втолковывает. Посетители, говорящие по-английски, утверждают, что речи эти состоят из длинного ряда непристойных ругательств. Верховые кони, ломовые лошади, мулы — ему все равно: встретив их, Фиц с каким-то жутковатым упорством честит их тихонько и осыпает проклятиями. Всем известный от Цуоца до Малойи чудак. Впрочем, не единственный в их краю: приходилось вам встречать Деколану?
— Деколану?
Ксана, подняв на мгновение глаза от журналов:
— Фамилия звучит как цирковой псевдоним.
Анетта, видимо, передала ее замечание в Граубюнденский зал, там раздался взрыв хохота; и доктор Тардюзер подошел к нашему столику.
— Ци-рррк! Тут вы, сударыня красавица, сами того не желая, попали, если позволено мне будет так выразиться, в точку, А как поживает наша скоротечная чахотка? Мы ее как следует вылечили?
Ксана улыбнулась ему.
— А наш сенно-лихорррадочный пациент? Соблаговолили мы избавиться от астмы? Мы уже не валяемся до обеда на пуховиках? Встаем бодренько ранним утром? Или нас надо за ручку поднимать?
— За автоматическую, хотите вы сказать, — буркнул я.
Его пенсне строго блеснуло: словно бы Тардюзер не понял шутки (а тут и понимать нечего). И внезапно сухо, по-деловому сказал:
— Зайдите на днях ко мне в приемные часы, мадам, вас следует выслушать.
С этими словами врач вернулся к игрокам, но реплика «Цирк Деколаны», видимо, испортила им настроение.
— Ох, этот бедняга грушеголовый, — заметил полицейский Дефила каким-то странным тоном, словно бы жалостливым, поднялся, взял со стула белые перчатки с отворотами и, тяжело ступая, вышел на улицу.
— Да, грушеголовый, — подтвердил Тардюзер, — что верно, то верно. В форме черепа этого человека заметны черты вырождения. Этакий вырождающийся патриций. Не удивительно, ведь их род, да, все их семейство с тысяча сотого года сидит в долинах Берджель и Домлешг. Зарррегистрировано в исторических документах.
Пеликан (комиссар) Мавенъ попыхивал своей длинной тонкой сигарой: э, что там, прежде Деколана был неплохим защитником, да, неплохим был адвокатом. Но в последнее время «о-со-ба-чил-ся».
Взрыв хриплого хохота, к которому прекраснобородый владелец типографии Цуан не присоединился.
— Настоящим дрессировщиком стал! — добавил Тардюзер.
Взрыв хохота.
Хозяева отеля усердно ухаживали за гостями.
— Разрешите спросить, синьор Пьяцагалли. А кто, собственно, этот господин Деколана? — заинтересовался я.
— L’avvocato Гав-Гав?[28] Да, кто же этот dottore[29] Деколана? — поднял Пьяцагалли глаза, обращаясь к жене.
Она вознамерилась, видимо, поразмыслить и так закатила глаза, что белки засверкали, но вот глаза объявились.
— А вы хотите песика купить?
Ксана, погруженная в чтение, даже не взглянула на нее.
Зато я спросил:
— Почему вдруг? Разве dottore Деколана — собаковод?
— А вам и не нужно вовсе покупать песика, — решил Пьяцагалли. — Скажите, что может за-хо-ти-те купить. Что вы solamente… что вы только un interessato… Имеете интерес. И точка! Знаете, где Шуль’аусплац? Там и живет dottore Деколана. Ессо, ессо…[30] Может… — его щечки раздулись до блеска, — может, вас и примут любезно.
По очень короткой улочке, мимо полицейского участка, окна которого украшал горицвет, я добрался до Шульхаусплац. Здесь тоже не видно было гигантских отелей. В дверях малоприметного углового кафе «Д’Альбана» в эту минуту исчезла группа солдат в неуклюжего покроя оливковой форме и тяжелых башмаках. После чего улочка опять стала тихой и светлой, как пьяцца итальянского провинциального городка после полудня, пожалуй, чище и прохладнее, и в прохладной чистой тишине на соседней протестантской церкви пробило пять часов.
Д-Р ПРАВ ГАУДЕНЦ ДЕ КОЛАНА
АДВОКАТ
Справа от лестницы, ведущей к станции подвесной канатной дороги, на некогда величественном, а теперь словно бы заброшенном доме, я нашел ветхую эмалированную табличку с потрескавшимися буквами. Сквозь ржавые решетки окон-бойниц не пробивались цветы. На массивной в резных барочных розетках двери облупилась зеленая краска, казалось, эта почерневшая, точно подернутая плесенью дверь, с древним кованым молотком, — ручка какой-то причудливой веерообразной формы, — накрепко заперта. Над ней с грязно-белой стены меня приветствовало изречение, когда-то, возможно, звучавшее глубокомысленно — ныне же вовсе бессмысленное, ибо губка времени стерла его наполовину: IL SEGNER BENEDESCHA[31].
Мне подвернулся редкий случай — я сам себе изумлялся. Что мне здесь нужно? Купить собаку, которая мне вовсе не нужна? Но вот я уже стукнул кованым, ледяным на ощупь веером. Жесткие удары замерли в пустоте дома. И опять тишина. Я ждал. Вторично стукнул ледяным молотком. Наконец в глубине дома глухо, сонно-хрипло тявкнула собака.
В следующую секунду тишина, царившая в доме, словно взорвалась. Где-то в его недрах возник бешеный лай, вдобавок усиленный эхом под каменными сводами — металлом гремящий рык, трубный глас, гавканье с астматическим повизгиванием, сопровождаемое яростно-сиплыми громовыми раскатами, которые я приписал колоссальной твари, сенбернару или датскому догу. Пес подлетел к двери, бился о нее, а я, я нажал тяжелую холодную ручку и… «Настоящим дрессировщиком стал», — сказал о нем доктор Тардюзер. «Может, вас и примут любезно», коварные нотки, звучавшие в голосе Пьяцагалли, всплыли в моей памяти.
Зачем я нажал ручку? Дверь оказалась незапертой, заскрипела открываясь. Ну, разве я, всем здесь чужой, незваный гость, не рисковал — зачем, зачем, спрашивается? — тем, что на меня бросится выдрессированный «на человека» дог?
Втянул голову в плечи.
— Ох!
(К своему стыду, я непроизвольно схватился за карман брюк.) Остервенелый дог… а на деле маленький жирный спаниель, шерсть затрепанная, свалявшаяся, некогда, надо думать, черная, а ныне позеленевшая от старости, висячие уши, точно спутанный нечесаный аллонжевый парик, — по всей видимости, он был родоначальником повизгивающей своры из шести, семи, восьми детей, внуков и правнуков. Самые юные с бурной приветливостью кидались ко мне в дверную щель, шлепались об пол, повизгивали, принюхивались, крутили обрубками хвостов, не выскакивая, однако же, из прихожей.
— Дадададада. Хоропшехорошиехорошиехорошие, — отразил я атаку кувыркавшихся друг через друга сорванцов и шагнул, стараясь не наступить на них, в дом, чем вызвал громовые раскаты возмущения прародителя-спаниеля.
Незваный гость огляделся. Он стоял посреди просторной, залообразной прихожей, смахивающей на выложенный плитками склеп в романском стиле с застоявшимся кисловатым запахом плесени. Здесь царил сумрак. Только сквозь узкие окна по обеим сторонам двери да сквозь полуоткрытую дверь комнаты в конце прихожей падал сюда отблеск яркого дня, освещавший развешанные крест-накрест по стенам алебарды и боевые палицы, принимавшие, надо думать, участие в битве при Мариньяно, точно серым снегом покрытые сейчас толстым слоем пыли. Освещал колеблющийся маятник ветхих напольных часов в стиле барокко, тикавших вяло и монотонно, словно старое-престарое сердце. Освещал какой-то саркофаг, который при ближайшем рассмотрении оказался громоздким ларем, до самой приоткрытой крышки набитым кипами выцветших папок с делами. Две-три вылетели на пол. Вокруг ларя, будто нарочно разбросанные, валялись пожелтевшие, смятые и изодранные листы, видно, забава малышей-спаниельчиков.
