— А?..
— А… — я нарочито, хоть и легонько шевельнул лежащий в левом кармане камень, — а скажем, к примеру, из пистолета… или мелкокалиберной винтовки.
— Хоть и так! — возразил тот, кто внес себя в список под фамилией Крайнер, еще громче. (Но оскорбительного в этом ничего не было.) — А хоть бы мы и собирались подстрелить сурка из пистолета — вы что, за это отвечаете? Разве вы лесник?
— Нет, я аллергик, как и вы.
— Ну, подумай, Шорш! Три аллергика — хороша компания.
Впервые Пепельный обменялся со своим напарником взглядом, выдававшим их тайный, их таинственный сговор, в ответ на что молчальник опустил уголки губ в дурашливой усмешке.
— Если вы собирались подстрелить сурка, как вы изволили выразиться, то я, хоть и не лесник, вынужден буду принять меры. Ибо я охотник-на-охотников-до-сурковохочих.
— Как это?
— Охотник-на-охотников.
— Ты слышал, Шорш?
Рокот горного ручья. С ума сойти. Если я несправедливо подозреваю этих двоих, то они, судя по нашему разговору, считают меня сумасшедшим. Если же подозрение мое СПРАВЕДЛИВО, так тем более, и не просто сумасшедшим, а даже самоубийцей.
Но Пепельный неожиданно повернулся ко мне спиной и, сняв камеру со штатива, подбородком подал знак растянувшему в ухмылке рот сотоварищу.
Тот сей же миг перестал ухмыляться, сошел с пледа. Теперь и мне, «вполне может быть», не следовало терять времени. Воткнув альпеншток острием в траву, я быстро нагнулся и рывком дернул плед.
Но во всяком случае под ним оружия не оказалось. Оставался полуразвязанный рюкзак из горчичного брезента.
Ухватив альпеншток мадам Фауш, я с деланной бойкостью подскочил к рюкзаку; в левой руке плед, в правой альпеншток — карикатура на тореро. Белобрысые парни с удивлением таращились на меня.
Черт побери, что готовит мне следующий миг?!
Следующий миг приготовил мне оглушительный щелчок.
Щелчок бича: по шоссе, что тянулось вдоль противоположного берега, возвращалась та самая запряженная двумя мулами фура. На этот раз они двигались в гору, и возчик, в грубой василькового цвета куртке, шагающий рядом со своей фурой, пустил мерно покачивающих головой животных шагом и щелкнул бичом, перекрывая рокот ручья, по всей видимости, чтобы поприветствовать нас троих, «компанию аллергиков». Махнув ему в знак привета альпенштоком — в ответ он вторично щелкнул бичом, — я сложил плед и с наигранной вежливостью, точно третьесортный актер, сказал:
— Раз уж я помешал, уважаемые господа, разрешите оказать вам помощь. — И подал плед Соломенному.
Но тут явились еще двое.
Бесспорно, англичане, оба под пятьдесят, долговязые и тощие. Мужчина нес тяжелый, ветхий и какой-то замшелый рюкзак, с мотком каната и флягой, он был в фетровой с защитными очками шляпе, в потертых бриджах; и так же, как и его спутница, в запыленных горных ботинках, подбитых железками; остроносый, очки в никелированной оправе — в чем спутница, видимо, подражала ему. Неуклюже ступая, слегка выворачивая носки тяжелых ботинок, они спускались с глетчера и, хотя красотой не блистали, зато положительно излучали доброжелательство; во всяком случае, так мне казалось. Ненавязчиво активную обороноспособность англичанина выдавал не только ледоруб, который тот держал острым концом вперед, но и ледовый крюк за плечом. Он был тщательно выбрит, между тем как у жены его подбородок и щеки покрывала седоватая щетинка. Выйдя точно из грота, из-за косо торчащей гранитной глыбы, они шагали по шоссе на Русселас, в сторону городка. А между ними выступала, да, выступала Ксана.
— That’s my husband[18], — сказала она, не обращая внимания на белобрысых парней.
— Webster, — представился англичанин с суховатой учтивостью. — My wife. How do you do?[19]
— How do you do[20], — ответил я, слегка кланяясь миссис Вебстер.
Приятно, что оба не выказывали ни малейшего желания обменяться рукопожатиями.
Молодые венцы между тем безмолвно вышли на дорогу и направили свои стопы к пастбищу «второму», в сторону глетчера. Соломенный нес рюкзак с пристегнутым пледом, его «начальник» навесил на себя два кожаных футляра: фотоаппарат и штатив.
В бурную осеннюю ночь года 1933 в Праге разыгрались следующие события, очевидцем которых — по счастью, лишь косвенным — был Вигошинский, который и сообщил мне впоследствии о происшествии во всех подробностях.
Инженер Формис, приверженец Отто Штрассера, отправился вместе с ним в начале года в изгнание. Грегор, старший брат Отто, аптекарь по профессии, близкий друг фюрера, рейхсорганизационсляйтер НСДАП, вечером накануне «прихода к власти» демонстративно вышел из партии, однако остался в третьем рейхе и 30 июня 1934 года заплатил жизнью за некогда провозглашенный им лозунг: «Немецкий народ — против плутократов». Отто начинал как социал-демократ, в двадцатых годах продвинулся уже по иерархической лестнице национал-социалистской партии, будучи крайне левым в ультраправорадикальной партии, в 1930 году поссорился со своим фюрером и основал «Черный фронт», боевое содружество революционных национал-социалистов. В 1933 году этот фрондёр, живя в Вене и Праге, силился сохранить оставшуюся на родине в подполье, потерявшую всякое значение «народно-социалистскую» группку, для каковой цели «чернофронтовик» инженер Формис снял виллу в Загоржи, предместье Праги, откуда вел нелегальные радиопередачи. «Германец» до мозга костей, задиристый фанатик, Формис время от времени в пражских кафе, на потеху завсегдатаям-евреям, поднимал голос за социалистскую Римскую империю германской нации, руководить которой призван-де не Адольф Гитлер, а Отто Штрассер.
Берлинец Вигошинский, беспартийный социалист и так называемый полуариец (Максим Гропшейд считал термин никудышным), принадлежал к ближайшим сотрудникам Карла Осецкого, издателя журнала «Вельтбюне».
Когда реакционные судьи Веймарской республики, почитавшей себя «государством Гёте», отправили в тюрьму Карла Осецкого, разоблачившего в печати размеры тайного вооружения рейхсвера, Вигошинский пытался и дальше выпускать ратовавший за мир журнал своего учителя. После пожара рейхстага, однако, журнал окончательно запретили, Вигошинского арестовали, пытали в «Колумбиахаузе» и выбили глаз. Впоследствии ему удалось вместе с женой и ребенком удрать в Прагу. Осецкого тем временем перевели в концлагерь и без всякой спешки замучали насмерть, Вигошинский же отдавал все силы изданию немецкого еженедельника, в котором сохранял духовное наследие мученика. Журнал, называвшийся «Рах»[21], получил незначительное распространение.
С инженером Формисом Вигошинский встречался мельком — в закусочной на Вацлавской площади. Тем не менее того и другого собирались прихлопнуть как двух мух единым махом, и в известном смысле Вигошинский своей жизнью обязан существованию инженера Формиса.
Вигошинские снимали маленький одноквартирный дом в районе Смихова, где помещалась также крошечная редакция журнала. Однажды ненастным осенним вечером редактор сидел дома со своей кухаркой, чешкой, жена его и дочурка гостили у знакомых в деревне. Завывающий вокруг дома ветер мешал Вигошинскому сосредоточиться, работа не двигалась. И вдруг ему стало «чертовски тошно на душе», как он позже выразился. Он пожелал кухарке доброй ночи, надел пальто и поспешил по булыжным мостовым безлюдных переулков к центру города в «Националы), старое кафе социалистов.
Через полчаса после его ухода, примерно около десяти, перед домом со скрежетом — как рассказывала потом кухарка — затормозила машина. В дверь позвонили. Кухарка, а она уже легла, поднялась с постели и открыла дверь.
Два элегантных, говорящих по-немецки с саксонским акцентом молодых человека, один пепельный, другой соломенно-желтый, желали срочно говорить с господином редактором.
Он ушел, сказала им кухарка. Куда, пожелали знать белобрысые. Этого кухарка сказать не могла. Дело идет о секретном сообщении, весьма важном для редактора Вигошинского, объявили молодые люди и настояли вежливо-но-определенно на том, чтобы дождаться возвращения хозяина.
Они ждали целый час в гостиной, курили сигареты одну за другой, поглядывали со скрытым нетерпением на часы, перешептывались. И так как Вигошинский не возвращался, они откланялись, внезапно решив уехать; машина с ревом умчалась.
Кухарка не могла уснуть. Вокруг дома бушевал ветер, к тому же нечто неуловимое в выражении лиц посетителей вызвало у нее тревогу. В полночь перед домом снова со скрежетом остановилась машина. Кухарка решила, что это Вигошинский, вернувшийся из-за плохой погоды в такси, она снова поднялась, чтобы рассказать ему о поздних посетителях и внезапном их отъезде. Но в дверь опять позвонили. Когда она открыла, теперь уже не без колебаний, в дом ворвались те же самые белобрысые молодые люди.
