Докончив работу и видя, что уже поздно, молоденькая швея тщательно сложила рукоделие, вынула из маленького буфета некрашеного дерева кусок хлеба, несколько сухих миндальных орехов и винных ягод (обычная закуска французской бедноты) и принялась ужинать, занимаясь в то же время чтением.
Она развернула и положила перед собой на стол книгу, напечатанную крупным шрифтом. То не был ни любовный роман, ни повесть о рыцарских приключениях; на желтой обложке стояла ярко-красная заманчивая надпись: «Жизнь Наполеона Великого».
Юная читательница была так поглощена описанием побед и завоеваний императора, что не сразу услышала стук в дверь.
После некоторой паузы раздались два новых, более сильных удара. Молодая девушка вздрогнула, встала и спросила.
– Кто там?
– Это я, мадемуазель, я! Пак.
Она пошла открыть дверь.
На пороге показался мужчина лет сорока в длинном темном сюртуке, похожий на отставного военного. Его лицо было печально и строго, но взор, остановившийся на юной работнице, смягчился, превращаясь почти в нежный из сурового и резкого, каким он был обычно.
– Я не слишком побеспокоил вас, мадемуазель Амелия? – спросил вошедший.
– Нет, я почти закончила свою работу. Видите, у меня есть свободное время, я читала.
Пак нагнулся над книгой, перевернул ее и, прочтя заглавие, воскликнул:
– Ах, «Жизнь Наполеона»! Так вы любите великого человека? Он заслуживает этого. Я также восхищаюсь им, хотя он позабыл обо мне. Однако я спас ему если не жизнь, то нечто такое, чем он дорожил почти не меньше жизни, – его корону.
– Как это могло случиться? Ах, вам следовало бы рассказать это приключение, это чудо! Вы знаете, что меня интересует и увлекает все, касающееся императора.
– Я уже заметил в вас это поклонение, можно сказать, любовь к его величеству. Оно удивляло меня тем более, что ваша матушка, как мне известно, была немка.
– Моя мать, портрет которой вы видите перед собой, – возразила Амелия, указывая на пастель, где молодая дама в графской диадеме улыбалась в продолжение двадцати пяти лет в своей овальной раме, – была француженка.
– Неужели? – удивился Пак, видимо заинтересованный. – Сведения, собранные о вас, устанавливали только национальность вашего отца… врага императора!
– Моя мать, – продолжала Амелия, – называлась в девичестве Бланш де Лавелин.
– Я не знал этой фамилии. Мне было известно о ней лишь то, что она вышла замуж за австрийского генерала, графа Нейпперга, который покинул ее в Германии без средств. Она приехала с вами во Францию и здесь, в этом самом доме, старалась поддерживать свое существование, исполняя вышивки и расписывая цветами фарфоровые чашки. Она была почтенная, достойная женщина!
– Благодарю вас за этот сочувственный и справедливый отзыв о моей матери. С ее смерти я живу воспоминаниями о ней! – И дочь графа Нейпперга прослезилась.
Сильно растроганный Пак проворчал про себя:
– Ну вот еще: теперь я довел ее до слез! Мне больно, – продолжал он вслух, – что я растревожил ваше горе, точно мне и без того не предстояло сообщить вам довольно неприятные вещи… относительно домохозяина. Видите ли, он приходил опять. Требует уплаты… Мне тяжело мучить вас таким образом, но он – человек несговорчивый; ведь это – его светлость, герцог д'Отранте.
– Значит, министр полиции занимается такими пустяками вместо того, чтобы охранять императора и следить за его врагами! – героическим тоном сказала Амелия.
– Герцог д'Отранте, по примеру своего повелителя, хочет вести много дел зараз. Вдобавок он как будто особенно интересуется этим домом и особенно вашей квартирой.
– Вот как? А не знаете ли вы, что заставляет его отрываться от своих важных и действительно поглощающих обязанностей для того, чтобы посвящать свое внимание таким безделицам, как плата за мою убогую квартиру?
– Я не позволил бы себе выведать помыслы его светлости, – уклончиво ответил Пак, – но дело в том, что герцог опять заходил сюда не далее как сегодня. Он позвал меня и сказал своим насмешливым, кислым голосом: «Пак, когда я нанял вас управлять этим домом, который имел глупость построить на пустыре, в глубине глухого квартала, то думал, что вы будете стараться и радеть о хозяйской пользе»… Когда же я стал возражать, что, кажется, не сижу сложа руки и что хлопот у меня довольно, он перебил мою речь, чтобы напомнить мне о своих благодеяниях. О, герцог д'Отранте не забывает ничего! Вы знаете его?
– Никогда не видела! Я знаю только, что он, к несчастью, пользуется доверием императора, которому изменил уже однажды и, наверно, изменит еще.
– Ш-ш! Не станем пускаться в политику! Вы спрашивали меня сейчас о том, по какому случаю мне удалось оказать услугу великому Наполеону. Так вот, извольте слушать! Было это в тысяча восемьсот двенадцатом году; один генерал, по имени Мале, сидя в тюрьме, затеял довольно диковинный и отчаянно-смелый заговор. Дело шло о том, чтобы распустить молву о гибели императора в России. Известий из этого ужасного похода не было долгое время, и всякие предположения о его плачевном исходе могли показаться правдоподобными. Бежавший из тюрьмы Мале успел уже посадить под стражу министра внутренних дел и министра полиции, которым состоял тогда Савари; он собирался упрятать в тюрьму и генерала-коменданта города Парижа, забрать в руки власть над всем, но был арестован в свою очередь.
– Кем же это?
– Мною. Или почти так… Представьте себе, один мой товарищ-однополчанин по имени ла Виолетт, отставной тамбурмажор, служивший в гренадерском полку, выпросил у меня билет полицейского агента… ведь я в то время занимал должность агента, как уже рассказывал вам. Благодаря этому билету ла Виолетт получил пропуск в здание главного штаба и ему удалось арестовать Мале. Вот каким образом я, так сказать, сохранил императору его корону.
– Он, конечно, наградил вас?
– Да. Прежде всего ла Виолетт предоставил мне всю честь, всю пользу этого ареста. О, я не мог пожаловаться! По донесениям начальства, это мной все было сделано, все угадано, все остановлено и все спасено.
– Как же вы попали в немилость? Как лишились впоследствии своей должности?
– В тот момент, когда Париж был отдан неприятелю, когда Бурбоны вернулись сюда с союзниками, сторонниками старого режима, я оставался на своем посту. Я состоял в распоряжении начальника, лица, которое, с кресла своего предшественника, отдававшего мне раньше свои приказания, должно было отдавать мне их теперь в свою очередь. Итак, я остался в главном управлении сыскной полиции при Людовике Восемнадцатом. Нас было немало таких – преданных приверженцев Наполеона, которые продолжали – конечно, с неохотой – служить Бурбонам и белому знамени! Что же делать, надо чем-нибудь жить! По возвращении Наполеона меня уволили. Я был на дурном счету как роялист! Благодарю покорно! Наконец герцог д'Отранте в память о моих прежних заслугах надумал пристроить меня и дал мне место управляющего домом, который он выстроил тут, в Монбланском квартале. Вот каким образом стал я обязан его светлости и вот почему мне трудно не исполнять хозяйские распоряжения.
– А почему же вы оказываете неповиновение своему благодетелю, человеку, избавившему вас от нищеты, в которую вы попали благодаря незаслуженному увольнению?
– Почему? – со вздохом вымолвил Пак. – Да потому, что суровые распоряжения, получаемые мною от него, касаются вас, а вы внушаете мне участие, волнуете меня. Будь я моложе, то, право, все мое смущение и расстройство, в котором я нахожусь, можно было бы приписать любви к вам.
– Не болтайте вздора и сообщите мне скорее последние, касающиеся меня, приказания, которые, по вашим словам, повторил сегодня ваш патрон и мой домохозяин, господин Фушэ.
– Он сказал мне, что если вы в течение трех дней не внесете квартирную плату за истекшее полугодие и за наступивший срок вперед, что составит в общем сто пятьдесят франков, то я должен выселить вас.
– Всего три дня отсрочки! – в раздумье промолвила молодая девушка. – Я не в состоянии ничего уплатить. Болезнь моей бедной матери, расходы на похороны, горе, мешавшее мне в течение нескольких дней взяться за иглу, – вот причина моего безденежья. Я не могу дать вам ничего ценного из этой квартиры, поскольку постепенно все перешло в ломбард или к старьевщикам. Пусть домохозяин даст мне отсрочку.
– Он откажет в этом, я уверен заранее!
– Такая важная персона! Министр! Неужели он нуждается в этих полутораста франках? В его жестокости кроется что-то. Моя мать считалась иностранкой; не из-за ее ли имени или скорее из-за имени ее мужа, который слывет заклятым врагом императора, на меня воздвигают гонение? Когда я скажу всю правду господину Фушэ, он, наверно, отменит свои суровые распоряжения. Его называют великодушным, человеколюбивым. Правда, он слывет мошенником и не особенно добросовестным политиком, но ему все-таки приписывают много добрых черт. Что, если бы я написала господину Фушэ, попросила у него аудиенции?
