— Что я хочу сказать? У Цезаря в голове полно всяких планов, это бесспорно. Но вот что ясно даже такому старому чурбану, как я: защищая Галлию от ее врагов, он всю ее прибрал к рукам.
И он по-старчески взвизгнул:
— Клянусь Юпитером! Это слова пораженца!
— Сожри тебя адский змей, старик!
— Тебе того же желаю, малыш! Чтоб твои кости сгнили в грязи земли андов!
Он смотрел на меня враждебно, будто видел во мне прямого продолжателя деяний Цезаря.
— Безумцы! — снова выкрикнул он. — Сосчитайте, сколько нас здесь? Меньше пятидесяти тысяч. А галлов — миллион! Жалкие пятьдесят тысяч, разбросанные по этой загадочной стране, будут охотиться по лесам и ложбинам за миллионом истинных хозяев! Немыслимо! А что же Цезарь? Он в Равенне…
— Ты не веришь в его гений?..
— Верю, конечно, но все же…
— Выпей, старик. Тебя всего лишь замучила жажда. Выпей, говорю тебе!
— Дайте мне сказать! — не умолкал старшина. — Вы забыли о венедах, друзья. Об этих ужасных венедах, властителях моря…
— Мы заставим их выпить это море.
— Хватит! — приказал трибун. — Хватит разговоров о политике… Споем!
И мы запели гимн Седьмого легиона:
Пятьдесят тысяч шагов в день за стакан уксуса.
Пятьдесят тысяч шагов в день за котелок супа,
Кираса трет плечо,
Сумка давит спину.
Лопатка, меч, кирка, копье
Завоюют весь мир, сказал Цезарь…
Тусклые голоса подцентурионов кое-как дополняли басы ветеранов. Калоны, доливая нам вино, лукаво подталкивали друг друга локтями.
— Этих венедов можно считать разбитыми только тогда, когда мы одолеем их на море, — не унимался старшина.
Опьянев, я не мог удержаться от соблазна вступить в спор, я сказал:
— Мы не долго будем ими заниматься. Завтра я отправляюсь в Ратиак без легионерской формы, но в галльском плаще и шлеме с рогами.
— Неужели ты вызвался на такое дело добровольно? — спросил воин с фиолетовыми скулами.
— Да здравствует Браккат! — завопил трибун. — Выпьем за его смелость, за счастливое окончание дела, за его быстрое возвращение.
— За его рогатый шлем! — выкрикнул какой-то молодой недоумок.
Девица с очень светлой кожей — ее звали Гиптис — залилась пьяным смехом. Потом она высвободилась из рук, удерживающих ее, подошла ко мне и одарила поцелуем в щеку.
— Дайте мне место, — потеснила она моих соседей. — Дайте мне место возле центуриона моего сердца.
Она оперлась о мое плечо и подставила свои губы.
— В галльском плаще? — взвизгнул старик. — Трижды безумец! Решил распрощаться с жизнью? Твою голову насадят на шест.
Я заметил, что один из калонов прислушивается к нашему разговору, сохраняя безмятежную улыбку и прижимая к себе амфору, точно мать младенца. Борода и спадающие до глаз космы скрывали его лицо.
— Наливай же, пес! — вывел его из мечтательности наш трибун.
Повернувшись ко мне, он сказал:
— Этот калон принадлежал когда-то к знати белгов, был у них то ли вождем, то ли сенатором, если у них такие есть, не помню. В Самаробриве этот негодяй чуть было не подобрался к самому Цезарю, к счастью, я оказался рядом. Цезарь отдал его мне из благодарности. А я продал его слугой на кухню.
— Вот за что ты получил звание трибуна?
— Не только за это. Но я рад, что послужил императору.
— В Самаробриве мы одержали великую победу, — бурчал старик. — Эти белги долго водили нас за нос… А мы только и мечтали о том, чтобы вернуться в Рим…
— За гений Цезаря! — поднял кубок кто-то из молодых.
— И за его родственника, нашего боевого товарища Тита Юлия Бракката.
У меня было отчетливое ощущение, что этот бывший вождь, нынешний калон на кухне, понимает наш язык и запоминает каждое слово. Но отяжеленная вином голова, ласки Гиптис и та покорность року, которая сковала меня со дня отъезда из Рима, удержали меня от того, чтобы допросить его.
…В своей палатке, обитой пурпуром, — я предполагаю, что это происходило именно в ту ночь — Публий Красс сделал такую запись. «Сегодня центурион Тит Юлий Браккат, бывший законник, бывший служащий моего отца, прибыл из Рима с письмом от Цезаря с указаниями о дальнейших действиях второй когорты. По его поручению Браккат отправится добровольцем с секретным заданием на западную территорию. Он будет скрываться под именем Бойорикса, довольно распространенном в Нарбонии, и выдавать себя за беженца из этих мест. В случае особых обстоятельств он имеет разрешение продлить время своего пребывания на территории врага, но должен отправить ко мне в этом случае Котуса, своего слугу, с первыми важными сообщениями.
Отвага этого Тита произвела на меня впечатление. Но я вспомнил при этом наставления своего учителя-грека. Он говорил: „На свете существует несколько форм безысходности. Самая тяжелая охватывает человека, когда его самолюбие уязвляется несколькими, следующими подряд неудачами. Покорившись этой силе, человек оказывается способен на поступки, на какие не отважились бы самые отчаянные смельчаки“.
Таким же отчаявшимся представляется мне и Тит Юлий Браккат. Рожденный посредственным человеком (правда, от знатных корней), предназначенный для скромной судьбы, он продолжал упорствовать, метаясь от армии к коммерции и снова — от коммерции к политике. Может быть, на этот раз ему повезет».
Таблички, исписанные старательнейшим почерком Публия Красса, претенциозно озаглавленные «Мои анналы», были найдены в армейских архивах после его гибели. Когда Цезарь сделал меня префектом Рима, я имел возможность ознакомиться с ними…
Гиптис положила голову мне на локоть и обняла меня за шею. Мы были накрыты шкурой и никак не могли уснуть. Она сказала:
— Ты похож на вождя города Нема, где я родилась. Это был человек такой же древний, как Нил, но при этом выглядел молодым! Девушки нашей деревни поджидали его в пальмовой роще со словами: «О, хозяин, обопрись о мою талию, дай я послушаю, как бьется твое вечное сердце».
— Ты родом из Египта?
— Один работорговец продал меня римским матросам. Они отвезли меня в Остию и там снова продали. А уже оттуда я попала в лагерь андов и стала армейской девкой… Скажи, я увижу когда-нибудь Египет?
— В твоих мечтах он всегда будет прекраснее, чем наяву.
— Центурион, ты не должен завтра уходить из лагеря!
— Почему?
— Я немножко умею колдовать… Я вижу огонь, кровь и еще… Скажи, в твоей ли воле остаться здесь?
— Я должен отправиться туда.
— Тебя зовет туда любовь. Ты мне не веришь? Ты ни во что не веришь? Любовь такая же высокая, как солнце?..
— Продолжай.
— Нет! Твоя душа легко воспламеняется. Как и моя… Лучше будет, если ты ни о чем не узнаешь. Пусть мои губы утолят твою жажду, забудем о завтрашнем дне.
На рассвете нас разбудил примипил. За ним по пятам шел Котус, неся галльское оружие и одежду.
Гиптис ничего не приняла от меня, боясь быть поколоченной своим хозяином. Зато сама наградила меня: подарила свои слезы.
— Да помогут тебе боги, благородный Юлий Браккат, — сказал примипил, дотрагиваясь рукой до своего шлема.
— Да помогут они нам вернуться в седьмой легион, — ответил я, машинально повторяя его жест.
— Постарайся забыть это движение, друг…
Он остановил своего коня. За ним остановился и небольшой отряд всадников, сопровождающих нас. Сердце мое учащенно стучало.
— Пора, хозяин… — осмелился позвать меня Котус.
Глаза мои не могли оторваться от серебряных кирас всадников, спускающихся к реке ровной рысью, от частокола, окружавшего наш лагерь, который все еще виднелся между ветками. Его аккуратные строения, безукоризненно ровные ряды палаток, прямые углы улиц, дозорные отряды, виднеющиеся на другом берегу, были для меня символом римского порядка, последним обломком моей родины, моего прошлого… Пронзительный призыв труб прорезал тишину, солдаты показались перед преторианскими воротами.
— Смена часовых, — сказал Котус.
В его голосе мне почудилась грусть.
— Да, — отозвался я. — Для них это по-прежнему смена часовых. А перед нами — свобода! Вперед!
И я пришпорил свою лошадь, черную, как борода Вулкана. Она заржала от боли, но пошла вверх по склону, вытянув шею, распушив гриву и хвост. С этого момента я уже не принадлежал орлам, перестал быть центурионом Браккатом. Безумное предприятие началось.
…Сразу за лесом тянулась скалистая равнина, покрытая щебнем, безжизненное плато. Лишь кое-где попадался кустарник, пригибаемый ветерком, или островки жухлой травы. Эту каменистую пустыню пересекла тропинка, прибитая в жесткой почве конскими копытами. Еще не спала роса, она делала тень на камнях и ветвях кустарников густо-черной. К реке сползали последние остатки тумана, над нами плыли свинцовые облака, но со стороны лагеря сквозь их завесу уже пробился огромный белый шар солнца.
