Нет, все-таки маловато еще Кирилл пошаркал по паркетам, поглядывая то на фрейлину Нарышкину, то на Великую Княгиню. Что-то не укладывалось в голове…
Уже вечером, – да полно, в ночи, после возвращения с бала, – брат Алексей просветил немного:
– Когда поженишься… да, да, на фрейлине и двоюродной племяннице Елизаветы… молчать, так Государыня порешила! – то сразу заводи побольше детишек. Не уподобляйся нашему наследнику, который после свадьбы не знает, с какой стороны подойти к жене. А Государыня?.. Елизаветушка требует наследника. Откуда ему взяться – смекни. Добро, если какой-нибудь Сережка Салтыков поможет…
Час от часу не легче. Только возвернулся, а сплетни обступают со всех сторон. Опять то же самое: без меня меня женили, да еще и чужих жен на уши навешивают… Господи, что деется на свете!
Однако не все же шаркать по паркетам и разносить из гостиной в гостиную досужие сплетни. Пора было собираться в Академию. Государыня изрядную зарплату положила: три тысячи годовых. При том, что Михайло Ломоносов получал всего триста рубликов. Нет, Государыня была права, если самолично поторапливала. А брат Алексей прямо-таки кулаками подталкивал. Да и графа Чернышева в открытую поругивал. Пора! В Академии уже несколько лет не было президента. Всем заправляли дружно осевшие там немцы во главе с каким-то Шумахером. О нем новоявленный президент понятия не имел.
Напутствовать пришла сама Елизавета. Коротко сказала:
– Гляди, граф Кирила!
По ее уходе более пространно напутствовал брат Алексей:
– Ты знаешь, я не очень силен в науках. Писать-читать, слава богу, умею, и то ладно. Ты – другое дело. И здесь при добрых учителях был, при Ададурове да Теплове, и за границей, наверно, кое-что познал. Чти науку, не забывайся. Столкнешься с такими деяниями, что грязь с камзола придется отряхивать. Немцы – везде немцы, а в Академии, сказывают, их как тараканов. Зряшно давить не надо, а травить помаленьку… дело благое. В случае чего и моя рука не ослабела. Да накажь Михаиле Ломоносову, чтоб оду Елизавете Петровне написал. Нелишне будет и в твоем руководительстве, а ему так в оправдание излишнего буйства.
Кое-что Кирилл Григорьевич уже знал от адъюнкта Григория Теплова. В заграничных университетах они разошлись всего в нескольких годах. Кирилл уехал, когда Ломоносов уже вернулся и стал адъюнктом Академии, как и Теплов, с которым давно был знаком. Но Теплов-то умел избегать буйств, а архангельский мужик?.. С мая 1743 года по январь года следующего был под арестом. Да что там говорить! Если бы не оды да не заступничество Елизаветы Петровны, не избежать бы плетей. Дворянского звания не было, а чего чикаться с мужиком? Вали на лавицу да пори, коль не воздержан в буйстве… Кого открыто вором назовет, кого и прибьет прилюдно. Немцы – они большие доки в распрях и сведении трусливых счетов. Может, стоит и отказаться от академической чести, а, граф Кирила?
Но братние лошади были уже запряжены, а Григорий Теплов в самое время раздумий принес сочиненную приветственную речь.
В Академии наук, заложенной еще Петром-воителем на стрелке Васильевского острова, но открытой уже после его смерти, царило напряженное ожидание. Когда граф Разумовский в сопровождении адъюнкта Теплова поднялся по ступеням парадной лестницы, его самыми обольстительными поклонами встретили профессора Шумахер, Миллер, Делиль, Крузиус, Рихман и иже с ними; где-то по-за их спинами скромно клонили головы Тредиаковский и Ломоносов. Он всем равно поклонился и прошел в зал, где для него уже была установлена профессорская кафедра; говорить с нее можно было и сидя, но он предпочел стоять, памятуя, что и Государыня в некоторых случаях, особливо при приеме послов, не пренебрегала выказать свое уважение.
Граф Кирила не силен был в изящном слоге, но речью обладал отменной; программное приветствие, написанное адъюнктом Тепловым, лилась поистине тепло и радушно:
«За необходимо вам объявить нахожу, что собрание ваше такие меры от первого нынешнего случая принять должно, которые бы не одну только славу, но и совершенную пользу в сем пространном государстве производить могли. Вы, знаете, что слава одна не может быть столь велика и столь благородна, ежели к ней не присоединена польза. Сего ради Петр Великий как о славе, так и о пользе равномерное попечение имел, когда первое основание положил сей Академии, соединив оную с университетом».
Ненавязчиво, но все же напоминал: академия академией, но с университетским учением дела обстоят плохо. Не пренебрегают ли господа академики заветам Петра Великого, в пренебрежение поставив университет?
Было это 21 мая 1746 года.
А сего же года, июня 29 дня, состоялось обручение с фрейлиной Екатериной Ивановной Нарышкиной, двоюродной племянницей Елизаветы Петровны. Через три месяца и свадебку отгрохали со всем императорским размахом.
У Елизаветы Петровны было любимое занятие – устраивать обручения и свадьбы. Уж если она самолично занималась этим со своими горничными и даже прачками, так почему ж не порадеть любимой фрейлине? Особливо не спрашивая жениха… Как можно отказаться от такой чести?!
Да ведь отказался, стервец!
Разумеется, эти слова высказала не сама Елизавета Петровна, а ее ближайший домашний советник, граф Алексей Григорьевич. В первые же дни пребывания младшего на родине он и вздумал осчастливить его невестой. Неча с разными Чернышами по цыганам шататься! Мода, видите ли, такая пошла: после светского раута, побросав своих напарниц по кадрили, целой ордой усесться в кареты и в два или три часа ночи гикнуть кучерам: «Ну, милые, пади!…» В страхе бросался люд Божий к подворотням, когда с такими криками вырывалась с боковой улицы на Невскую першпективу кавалькада огербованных карет, упряжью не менее трех гривастых зверей. Да звери же – и сами кучера, в ярко-малиновые кафтаны одетые. Каждый хлыщ своим кучером хвастался, как же! Обзавелся зверюшным сопроводителем и граф Кирила. На тройку пока не тянул, но пара каурых была изрядная. Где уж деньжищи брал – можно было только догадываться. Долги! Кто их считал, включая ж самого Кирилу? Все почему-то верили в его будущую планиду, кошели без особых просьб раскрывали, с единой только просьбой: «Да господи, граф Кирила, кто нынче без долгов, не обижай!» Он и не обижал никого. Три тысячи годовых, полученных от Академии – считай, от Государыни, – были уже промотаны, а дальше?..
Дальше на какие-то шиши и собственную квартиру напротив университета, всего-то через Неву-реку, сумел нанять. Как ни хорошо житье при дворце, да, видите ли, нахлебства стеснялся! Это решение брат Алексей не осуждал: правильно, своим умом, своим домком жить надо. Но что вышло? Дом – но без ума… Холостяцкий притон, которым граф Чернышев и заправлял. V, несчастный бабник!…
Так иногда отучал кулачищем граф Алексей, что со стола не только бокалы разлетались – прилетала со своей половины и Елизаветушка, вопрошая тревожно:
– Что с тобой, друг любезный?..
Он как мог успокаивал Государыню – не засорять же ее, душеньку дражайшую, разными дрязгами. Успокаивался ли сам? Буен был в подпитии да гневе. Все ли скажешь даже такой доверительнице? Сам-то крепко в уме держал: братьям Разумовским никак нельзя без ума оставаться. Не Чернышевы или там Нарышкины. Не моги забываться о своем бедно-казацком происхождении! Младшой-то давненько ли по Невской першпективе шастает? Мать-то, породившая их, давно ли из нищенок вышла? За благо подорожный шинок почитала, купленный на первые сыновние деньги, а этот дурень – по цыганам шастать да по Невскому в каретах? При таком благоволении Государыни со всякими-яки-ми водиться?!
При очередном повинном явлении братца напрямую рубанул – вначале по шеям, а потом и словом разумным:
– Мы кто такие будем? Мы Розумы. С этим понятием и жизнь пахать должны. Смекай, гарбуз хохлацкий! Невесту тебе я сыскал. Возьмет она тебя в руки, погоди!…
Кирилл вроде бы смекнул, истинно с повинной головой братнину суровую науку выслушал… и скрылся на целую неделю.
Нарочно упреждал старший брат события: имени невесты он и сам еще не знал. Не на купчихе же женить! Хотя как сказать… Боярского рода графини, поди, хмыкать начнут при виде сватов-выскочек! Ничего не придумав, сомнения свои Елизаветушке высказал. Она более часа отмалчивалась, попивая при раскрытом от духоты окне новомодную французскую шипучку, а потом, как всегда решительно, хлопнула в ладоши:
– Эй, кто там?! А кто мог быть? В такое время в личные покои Государыни могли входить или постельные горничные, или фрейлины. Так уж вышло, что дежурила фрейлина Нарышкина. По заведенному порядку она в покои не совалась, но была где-то рядом. Влетела, оправляя и домашний, не парадный, подол и домашние, под цвет самой Государыни, распустившиеся волосы. Светло-золотистые, стало быть. Струились по вискам, как у Елизаветы, ниспадающими кольцами: оглаживай не оглаживай – подвиваются.
