И неожиданно чувство радости охватило его при мысли, что разлука с Ириной отсрочена.
Он сам испугался этого чувства.
«Зачем, – сейчас же подумал он с тоскою, – чего я могу ждать, на что надеяться?»
Но милый образ дразнил его воображение… Нечего размышлять. Впереди, может быть, смерть… Увидеть лишний раз… Он уже забыл о своем решении избегать встреч с княгиней до своего отъезда в армию.
Уткнувшись лицом в атласную подушку, лежала княгиня Ирина на диване в своей маленькой гостиной, где в последнее время она так доверчиво, с таким открытым сердцем беседовала с Львом Кирилловичем в послеобеденные часы в мягком, нежном сумраке весенних вечеров. Как мало было таких дней и как она уже успела привыкнуть к ним!
Никогда чувство одиночества не терзало ее до такой степени. Одна. Одна сегодня, завтра, недели, месяцы, годы. Она так еще молода, и впереди еще такая большая жизнь, длинный, бесконечный серый путь… Только теперь сознавала она всю великость жертвы, принесенной отцу. Для чего? Разве так важно жить непременно в такой же роскоши, как жил ее дед, прадед и весь род Буйносовых? Разве не мог отец изменить образ жизни, прекратить выезды, приемы?.. Зачем ему это нужно, когда ей этого никогда не было нужно? Враждебное чувство шевелилось в ее душе к отцу… И невольно она вспомнила отца Никифора… Кто он? Что он? – она не знала и не хотела знать, но в минуты тоски его мягкий голос успокаивал ее, под влиянием пристального взгляда его блестящих глаз успокаивались тревожные мысли; словно сладкая дремота охватывала и мысль и тело, тихо засыпала душа, убаюканная странным влиянием ласкового голоса и чудным блеском глаз. Что преступного и низкого в этом человеке, думала Ирина, и почему так ненавидит его Левон? Отчего же и Напраксина, и Батаринова, и Барышникова, и много, много других ищут у него утешения и находят его?
И Ирине мучительно захотелось поехать сейчас к Напраксиной, поговорить с ней, найти отца Никифора.
Она поднялась с дивана. Напраксина обещалась ее повезти куда‑то к нему… Она говорила, что там можно найти истинное успокоение… Почему же не поехать?.. Но Ирина вспомнила обещание, данное Левону, и горько усмехнулась. Ее глубоко поразило сегодня отношение к ней Левона. Как, не сказать двух слов, холодно заявить о своем отъезде… Он не вернулся к обеду, его нет до сих пор… Может быть, он уедет сегодня в ночь или завтра утром, и она не увидит его!.. Не увидит, быть может, никогда, никогда!.. Ирина мрачно сдвинула брови. Она любит, да. Это налетело нежданно – негаданно… И она любима. Разве можно в этом ошибиться? Но она знает свой долг… И если он забудет его – она напомнит ему о нем… Но теперь, перед разлукой, быть может, вечной, разве преступление желать увидеть его, услышать его голос и даже сказать, в последнюю минуту расставания, как он дорог, как бесконечно дорог он ей, что с ним уходит мечта о счастье?.. Что она никогда, никогда не забудет его?.. О, все сказать – разве это преступление?
Она снова упала на диван лицом вниз, закинув за голову руки.
Она долго так лежала в каком‑то оцепенении, пока ее не вывели из этого состояния шум осторожных шагов и тихий голос.
– Ирина, ты спишь?
Она быстро поднялась с дивана. Перед ней стоял ее отец.
Было уже темно, и она не могла различить выражение его лица.
– Это вы, отец, – сказала она. – Нет, я не спала, у меня голова болит. Как темно. Я сейчас велю принести огня.
Она дернула сонетку и приказала зажечь огонь.
Лакей зажег золотые канделябры под голубыми абажурами.
Тут Ирина могла увидеть расстроенное лицо отца. Он поцеловал ее в лоб и с тяжелым вздохом уселся в кресло.
– Что случилось, отчего у вас такой вид? – спросила Ирина.
Евстафий Павлович, действительно, имел жалкий вид: жидкие волосы его растрепались на висках; кок надо лбом висел убогой мочалой.
– Князя нет дома, – начал он, избегая смотреть на дочь. – Я хотел поговорить с ним. Но он неизвестно когда вернется…
– Да, – ответила Ирина, – сегодня малое собрание у вдовствующей императрицы.
– А ты? – удивился Буйносов, – отчего ты не поехала?
– Я же говорю, что у меня болит голова, – с некоторым раздражением сказала Ирина.
– Да, да, конечно, – торопливо отозвался Евстафий Павлович, потирая колено…
– Но что же с вами? – повторила Ирина.
– Видишь ли, – начал смущенно Буйносов, – дело с нашим подмосковным очень плохо… за этот год доходов нет. Время идет… Крестьяне разбежались. Ни людей, ни скотины. Пора сеять, а некому и нечего… Так и в будущем году не будет доходов… Разорение. Я уж не говорю про дом… Там жить нельзя… И, Ириша, вообще… – тяжело дыша, закончил Буйносов, – вообще… кажется, что и жить скоро будет нечем. Вот я и приехал к князю…
Он говорил, волнуясь и сбиваясь, беспрестанно вытирая лицо платком.
Ему, видимо, было тяжело говорить. Только несколько месяцев тому назад, сейчас же после свадьбы, князь уплатил его долги и сумел очень мило, по – родственному, дать ему крупную сумму денег.
Освободившись от долгов, Буйносов вздохнул свободно и даже не полюбопытствовал, в каком положении его имение. Он тотчас завел богатый выезд, поставил на широкую ногу свой дом, и только когда деньги, как ему казалось, неожиданно и слишком быстро пришли к концу, написал управляющему о присылке доходов. Раньше он даже не считал нужным читать его донесений, и его как громом поразило известие, которого, конечно, он должен был бы ожидать, что имение совершенно разорено… Управляющий писал, что он уже не раз докладывал об этом и просил помощи… Встревоженный, Буйносов полетел в имение и пришел в ужас от того, что увидел. Он понял наконец, что если не поддержать имения теперь же, ранней весной – он будет окончательно разорен.
А единственная возможность поправиться – обратиться к зятю, что было ему тяжело и неловко.
Глядя на жалкое лицо отца, слушая его смущенную речь, Ирине было и больно и стыдно, стыдно за себя. Зачем она заставила отца переживать эти унизительные минуты, когда князь в первый же день приезда отца дал ей полную возможность прийти ему на помощь?
Враждебное настроение, вспыхнувшее в ней недавно, сменилось глубокой жалостью.
– Только‑то, – сказала она. – Не огорчайтесь, батюшка, мы это сейчас устроим.
Она позвонила и приказала принести из кабинета бумаги, перо и чернила.
Когда лакей, принеся все нужное, вышел, Ирина ласково сказала:
– Это так просто. Вы увидите. На листе бумаги она написала:
«Семену Ивановичу Бурову. Отпустите в распоряжение моего отца для моих личных надобностей сумму, какую он укажет вам. Княгиня Бахтеева».
– Вот и все, – весело сказала она, подавая отцу лист, а в душе с горечью подумала: в счет платы за меня.
Евстафий Павлович прочел написанное, и на его глазах показались слезы.
– Спасибо, Ириша, – в волнении сказал он. – Видишь, как твоя жизнь хорошо устроилась. Ты не только сама счастлива, но можешь еще осчастливить людей.
Губы княгини дрогнули…
– Да, я счастлива, – тихо сказала она и, закрыв лицо руками, упала грудью на стол с подавленным рыданием.
– Голубка, деточка моя, Ириша, что с тобой?! – бросился к ней Буйносов.
Он обнял ее дрожащими руками и целовал ее пышные мягкие волосы.
Ирина скоро овладела собой.
– Ничего, ничего, батюшка, – начала она, – это все моя голова. Я хочу проехаться. Не подвезете ли вы меня до княгини Напраксиной?
– Как я рада, дорогая Irene, что вы приехали! – встретила ее Напраксина. – Я так давно не видела вас. Так соскучилась по вас и как раз только что собралась ехать к вам по делу.
– По какому делу? – удивилась Ирина.
– Вернее, по поручению отца Никифора, – сказала Напраксина.
Ирина вспыхнула.
– По его поручению? – переспросила она.
– Да, да, – ответила Напраксина. – Он сегодня был у меня и говорил про вас, о, я верю, что он провидец; он умеет читать в душе. Он всегда поражал этим меня…
– Что же он говорил обо мне? – нетерпеливо спросила Ирина.
– Он говорил, что вы мятущаяся, алчущая и жаждущая душа, – говорила Напраксина, – что вам нужна духовная пища… Что вы ищете прямой путь и найдете его…
Ирина грустно слушала Напраксину. Найти прямой путь! Но прямой путь всегда самый мучительный, прямой путь – тернистый путь. Узок путь спасения и тесны врата его, – разве это говорил не сам отец Никифор?
– А еще, – продолжала Напраксина, – он поручил передать вам, что сегодня вечером собрание благочестивых и вы можете присутствовать на нем. Это высшая ступень, это высшее небесное блаженство, – с восторгом заговорила Напраксина, – это ни с чем не сравнимое чувство, когда душа словно отделяется от тела и в блаженном парении возносится туда, где есть ее начало и конец.
