- Я мыслю, с Тверью встать нам заодно, - промолвил Хвост. - Слать к Александру гонца, чтобы шёл он к Москве. Да кликать Ивана Ярославича рязанского на подмогу.
- Дать ордынцам бой, - поддержал Хвоста Воронцов-Вельяминов, - да токмо самим. Негоже Москве у Твери да Рязани подмоги просить.
Иван Данилович, барабаня пальцами по подлокотнику, слушал говоривших.
- Орда ещё сильна, - подал голос воевода Александр Иванович.
- А что ты скажешь, Фёдор Акинфич?
Воевода большого полка откашлялся:
- Воин я, и голова моя седа. Никто из вас не скажет, что в бою меня ищет враг. Я его искал всегда. Но сейчас скажу я то же, что и воевода Александр Иванович. Сильна ещё Орда. Не потянем мы противу её, даже коли и Тверь да Рязань помогут… Другое надо мыслить.
- А что скажешь ты? - обратился князь к боярину Плещееву.
- Я - как и ты, князь Иван Данилович. Велишь на сечу - и поведу своих людей. Может, и не осилим ордынцев, но и не дрогнем. Сами костьми ляжем, но и нехристей немало порубим. Мёртвые сраму не имут.
Слова любимца вызвали у Калиты чуть приметную усмешку, затерявшуюся в пушистых усах.
- А какая будет твоя речь, отец архиерей?
- На всё воля Божья! - уклонился тот от ответа.
- А ты что молчишь, духовный отец мой Ефрем?
Старый священник пригладил бороду, тихо произнёс:
- В Орду тебе ехать надобно, сын мой Иван. Отвести удар неверных.
- На что князя посылаешь? - гневно выкрикнул боярин Добрынский. - На глумление?
В гридне зашумели. Иван Данилович поднял руку. Дождавшись тишины, заговорил:
- Слушал я вас, бояре и воеводы, слушайте и вы мою речь. Отец духовный об Орде речь вёл, так и я мыслю. Знаю, что не мёдом и пирогами встретят там меня, но как быть по-иному?… Воеводы верно сказали, противу татар нам нынче не выстоять, слаба ещё Русь, и не миновать тогда другой батыевщины… - Калита поднялся, повернулся к дворскому: - Собирайся, Борис Михайлович, в Орду поедем. Всё вытерпим - и стыд и глумление, дабы Москву спасти.
Все шумно вышли. Иван Данилович задержал воеводу большого полка и дворского.
- Вели, Фёдор Акинфич, за ордынцами доглядать зорче. Пусть наши их не задирают.
- Их тверичи проучили, так они нынче смирные, - рассмеялся воевода.
- А в степи дозоры выставить не грех. На Рязань не след надеяться. Князь Иван Ярославич по злому умыслу не упредит, коли что.
- Будет сделано, князь.
- На тя, Фёдор Акинфич, бросаю княгиню с детьми.
Воевода низко поклонился.
- А ты, Борис Михалыч, спешно готовь подарки царю татарскому, да жёнам его, да иным блюдолизам. Орда подачки любит.
- Подавятся они нашим добром, - проворчал дворский.
- Придёт и такое время. А пока станем лисами. Будем вилять, да петлять, да свою нору не забывать.
* * *
Пыльная ордынская дорога. Изъезженная, исхоженная. Тянется она из Москвы на Коломну, из Коломны на Рязань, из Рязани через Дикое поле в Сарай.
Пыльная дорога, выбитая конскими копытами, вытоптанная пешеходами, орошённая слезами невольников…
В конце августа Иван Данилович с малой дружиной подъезжал к Рязани.
С князем боярин Добрынский да воевода Александр с дворским.
Позади дружины тянется гружёный обоз.
Пыль ложится на доспехи, скрипит на зубах.
Калита хмурый. В голову лезут какие-то мысли нелепые, несуразные. Он встряхнулся, подобрал поводья, конь пошёл рысью. Подумал о деле. Ныне самое время с Александром счёт свести. Теперь Твери не подняться над Москвой. Да только как в Орде?
А может, Узбек навалится всей силой да обескровит Русь? Тогда все. Снова наступит тьма на долгие годы. Всё начинай изначала…
В таком разе из Орды не пустят. Верно сделал, что оставил отцу Ефрему духовную грамоту. Сёмушка, сын старший, станет в таком разе князем московским.
Мысли снова увильнули от дела.
Сёмушка молодец: когда провожали, сдержался, не заплакал. Мужчина! А Елена голосила.
Блеснула серебром полноводная Ока. Завиднелись стены Рязани, островерхие башни, купола церквей. От стен к самой реке опустился избами посад.
Навстречу московскому князю из ворот выехал верхоконно боярин, поклонился Ивану Даниловичу, устно передал приглашение рязанского князя передохнуть в Рязани.
Иван Данилович ответил:
- Недосуг нам, но коли уж князь Иван Ярославич позволит, то дружина погостит ночь на посаде, у реки, а мы с боярином Добрынским в княжеской баньке попаримся да на угощение пожалуем.
- Рязань банями славна, - бросил шутку боярин Добрынский.
Рязанского боярина передёрнуло:
- Ты, боярин, рязанцев не бесчести.
- Верно говоришь, боярин. Не банями Рязань славится, - умалил обиду рязанца Калита. - Она - что щит у Русской земли от ордынцев…
Ужинали в трапезной хоть и запросто, по-семейному, но рязанский князь Иван Ярославич, чтобы в грязь лицом не ударить, велел накрыть столы обильно. Знай, мол, наших!
Ивана Даниловича посадили по правую руку хозяина. Калита беглым взглядом окинул всех. Влево от Ивана Ярославича уселся его сын, уже не молодой, болезненно-жёлтый Иван Иванович по прозвищу Коротопол. Дальше за столом сидело всё семейство рязанского князя и три-четыре боярина. Между ними - Добрынский.
Иван Ярославич, высокий, угрюмый старик, со впалой грудью и подстриженной бородой, поднял первый кубок за гостя.
Иван Данилович уловил косой, неприязненный взгляд Коротопола, каким тот поглядел на отца, подумал: «Видно, правду говорят, что между ними чёрная кошка пробежала. Рвётся на княжество, ждёт отцовской смерти».
А князь рязанский в ту минуту думал иное: «Вот сейчас у меня в руках князь московский. Велеть убить его. Коломну назад отнять да посадить бы на Москве князем Коротопола… Да беда, что Калита дружине своей велел в кулаке держаться и воеводу с ней оставил. Всех скоро не перебьёшь, кто-нибудь спасётся и Москву уведомит. В Москве же рать крепкая. А тут ещё в Орду Калита едет. Глядишь, сам на Москву рать поведёшь, а Орда Рязань разорит… Нет уж, пусть пока едет, может, его Узбек под горячую руку смерти предаст».
Иван Данилович встал, поднял кубок и, повернувшись к Ивану Ярославичу, произнёс:
- Давай, брат, выпьем за дружбу. За то, чтоб был меж нами всегда мир и покой. А ещё хочу я выпить за Рязань, грудь земли Русской…
- Погоди, князь, - прервал его Иван Ярославич. - Ты сказал, что Рязань грудь, а голова, значит, Москва?
За столом, в ожидании ответа, все затихли.
- Двух либо трёх голов у тела быть не может, брат. А Русь есть тело, и коли тверской князь мыслит, что Тверь голова, а ты, брат, что Рязань, как и телу единым не быть, - твёрдо сказал Калита. - Ныне, я мыслю, пришла пора быть Руси одним телом. А у того тела Рязань - грудь, Тверь да Новгород со Псковом - хребет, а Москве, с вашей помощью, головой быть!
- Не бывать тому! - загорячился рязанский князь. - Много мыслит Москва!
- Спокойнее, брат! Тому и бьют нас, что мы Русь на куски порвали.
- Князь Иван правду говорит, - неожиданно вставил Коротопол.
Слова сына взорвали Ивана Ярославича. Брызгая слюной, закричал:
- Молчи, враг! Руку Москвы держишь? - Он схватился за меч, оттолкнул ногой кресло.
Вокруг зашумели. Иван Данилович стиснул рязанского князя за плечи, принялся уговаривать.
Доедали молча, наспех. Иван Ярославич покинул трапезную первым. Когда расходились из-за стола, Калита взял под руку Коротопола, как бы невзначай, чтоб не слышали другие, бросил:
- Пора и тебе князем побыть, а то, глядишь, жизнь пройдёт…
Коротопол ничего не ответил, но Иван Данилович знал: сказанное задело душу жаждавшего власти рязанца.
А наутро снова пыльная ордынская дорога, и с каждым шагом всё ближе и ближе Сарай, конец пути…
НА ЗАРЯДЬЕ. НАРОД МАСТЕРОВОЙ. БРОНЯ ДЛЯ ДРУЖИНЫ.
На Зарядье людно. День-то воскресный. Данилка в лавке с утра сидит вместо Олексы. К мастеру кричник должен был приехать, железо привести, вот он и послал торговать вместо себя ученика.
Мимо лавки взад-вперёд народ снуёт. Тут тебе и московские и приезжие. Немало меж них гостей из других земель. Эти подолгу простаивают у лавки, всем нравится работа Олексы. Один всё приценялся к кольчуге. То пощупает её, то на вес прикинет, а сам языком от удовольствия прищёлкивает. Потом долго торговался с Данилкой, но тот от цены не отступил, и пошёл гость несолоно хлебавши.
Напротив Данилки сбитенщица стоит. Баба ядрёная, горластая, голосит на все лады:
Сладкого сбитеню!
Медового сбитеню!
Подходи, касатики,
