Томан беспокойно похаживал вокруг этой группы, отходил и возвращался к ним снова. Один вопрос жег ему язык. Но хотя полька уже и заметила его, и несколько раз коснулась его беглым, но любопытствующим взглядом, всякий раз получалось так, что чья-нибудь спина всовывалась между ним и нею.
Наконец исподволь тлеющий вопрос все-таки, чуть ли не против воли Томана, вспыхнул открыто:
— Когда нас увезут в глубь России?
Полька понизила голос:
— Nur… nicht… eilen… warten… bißchen… und… sie werden… wieder Befreier… [61]
Немецкие слова выскальзывали из маленьких губок польки неловко, как толстые детишки. Их встречал безмолвный блеск мужских глаз. Томан вдруг побледнел почему-то и, нервничая, отошел, но вскоре, не умея скрыть внутреннего волнения, вернулся к кружку спин. Кто-то насмешливо спросил:
— Струсили?
Томан тряхнул головой и вдруг взорвался:
— Хватит с меня войны! Не хочу больше!
Мимо изумленных глаз и спин он метнулся к окну, от окна к двери, остановился на полдороге и снова повернул к окну. Офицеры, обступившие польку, старались закрыть от нее эту сцену.
— Нервное потрясение, — бормотали они. — Ничего, успокоится…
Какой-то благодушный молодой лейтенантик, свесив ноги с верхних нар, бросил:
— Еще бы, ранен ведь!
— Стреляный [62], — с насмешливой серьезностью добавил многозначительно тонкий лейтенант с перевязанной головой.
А хмурый ополченский поручик, не поняв шутки, спросил:
— Правда?
Вокруг расхохотались.
— Schuß, — напомнил кто-то.
Полька, ничего не понимая, переводила глаза с одного на другого.
Тонкий поручик с перевязанной головой, весело смеясь глазами, галантно поклонился ей:
— Ничего особенного, проше пани… У нас говорится: «Jeder Schuß ein Russ» [63], или — «Всякий стреляный — русофил»…
* * *
Еще не отсмеялись над удачным каламбуром, как вдруг будто глухо загремела сама земля — из такой дальней дали, из таких глубоких глубин доносился грохот. За окнами, на которые сейчас все разом оглянулись, цепенел немой разлив чистого желтого неба.
— Это орудия, — проговорил кто-то срывающимся голосом.
Из окон поднялась к безмолвному небу настороженная тишина. Со двора еще доносились отзвуки утихающего гомона. Слух ловил в потоке городских шумов знакомые звуки, и люди тихо спрашивали:
— Это сердце стучит или пулемет?
— Это — с запада…
— Нас еще спасут…
В агонизирующем свете дня многие лица бледнели, напряженно светились глаза, а улыбки, видные всем, были бескровны, и от них становилось холодно…
Видно в окно: по зеленеющему небу плывет аэроплан. Его будто несут на себе лучи солнца, закатившегося за горизонт. Машина мурлычет свою беспощадную песню, на крыльях ее — грозные черные кресты, в глубине под нею земля гудит глухим, судорожным набатом.
— Бомбить будет…
— Еще сюда ударит!
— По казармам бьют в первую очередь…
— Нас нарочно в казарме заперли! Дьяволы, злодеи!..
Томан, очнувшись от столбняка, шагнул к окну, от окна кинулся к двери. Ему преградили дорогу штыком.
И снова он у окна, и снова заметался по комнате.
Чей-то насмешливый взгляд приковал его наконец к месту. Униженный этим взглядом, он побрел в угол, где лежал на шинели Крипнер. Глаза Крипнера были устремлены в потолок.
Молча постояв над Крипнером, Томан спросил, ни к кому не обращаясь:
— И когда нас отсюда увезут?
Вместо ответа Крипнер, помолчав, сам спросил нетвердым голосом:
— Это наши аэропланы?
— Наши!
С этой минуты оба новых приятеля дружно молчали.
* * *
Вокзал одиноко выпирался посреди равнины далеко за городом; после заката его застывшие контуры напоминали лошадиный труп, брошенный в пыль разъезженной, растоптанной неисчислимыми колоннами войск дороги. С наступлением ночи вокзал едва-едва пропитывался бескровным светом скудных фонарей.
Последние паровозы, громыхая железом, суетливо маневрировали по блестящим опустевшим рельсам; последние составы терпеливо стояли в темноте. Неуклюжие жерла орудий и оглобли повозок, смешно и тесно поставленных на попа, торчали к черному небу. В затоптанном, загаженном привокзальном сквере дремали под пологом ночи лошади, низко свесив головы. Последние партии пленных засыпали на нарах теплушек или прямо на земле, на которую уже пала роса.
Иозеф Беранек, отстояв от одичавших людей местечко для своего унтер-офицера, сидел теперь в дверях теплушки, спустив наружу свои длинные ноги. Он сидел, будто на берегу, до которого счастливо добрался, поборов волны и водовороты этого нескончаемого дня, самого необъятного дня в его жизни. Итак, он мог бы быть довольным, если б отлив дневных забот не обнажил некое беспокойство, до сей поры тонувшее в этих заботах. И необъятный день, оставшийся теперь позади, и неправдоподобие того, что с ним произошло, — все это мгновенно рассеялось, как только перед ним возник один-единственный образ всемогущего человека, наводящего страх во время построения, человека, произносящего слова, холодные и острые, как льдинки, — слова о долге доблестного солдата в бою. Одинокий в своих угрызениях, Беранек утешался лишь тем, что поглаживал корявой рукой свою пустую трубочку в кармане. Вздыхая, он впитывал пропыленными легкими сырой ночной воздух.
Вместе с сыростью потянуло теплым запахом лошадиного навоза. За ним потянулись и одинокие думы Беранека. Запах лошадиного навоза… Прочные, мирные крыши барского имения… Неторопливые голоса батраков у чадной лампы в конюшне… Теплый запах соломы, кислая, жирная вонь коровника, шумные вздохи скотины, жующей свою жвачку, звяканье цепочек и подойников. Повелительный голос приказчика, — он даже в черной тьме проникает во все, самые укромные уголки двора. Затхлые комнатушки с выщербленным кирпичным полом, где живут с семьями батраки, каменная сырость сараев, многолетняя амбарная пыль. Исхоженные дороги, знакомые поля. Открытое лицо управляющего. Его слова, грубо тесанные, твердые, как камешки в пашне, — слова о долге доброго работника…
От этих дум Беранека оторвал на время шум, поздней ночью ворвавшийся на пустой перрон. Прибыла партия пленных офицеров. Беранеку почудилось, что в мелкой лужице света от перронного фонаря мелькнуло знакомое лицо со светлой бородкой; забыв обо всем, он в радостном возбуждении спрыгнул даже было на землю, но грубый окрик часового прогнал его назад, в теплушку, к думам.
Тогда Беранек улегся наконец на пол у дверей. Вытянулся на узком местечке, как некогда на лавке в конюшне. И будто колеса мирной брички застучали по знакомой сухой дороге, заговорили с ним знакомым языком. Не знал Беранек, что это уже стучали под ним стальные колеса.
Поезд бежит-бежит, переговаривается со стальными рельсами — бодро, неутомимо, как мельница позади знакомого гумна…
* * *
В черных окошках товарных вагонов мерцали июньские звезды, шел аромат от полей и лесов, порой залетали в вагоны клочья дыма и часто заглядывали то верхушка черного дерева, то любопытный станционный фонарь.
Лейтенант Крипнер повернулся на бок.
— Also Friede, definitiv [64], — вздохнул он.
Томан, под влиянием бурно нахлынувшего чувства, закрыл ему рот ладонью. Но стальные колеса под ними уже подхватили улетевшее слово, возвестили во весь голос:
— Мир, мир, мир, мир…
Вслед за стальными колесами пустилось сумасшедшее сердце. Оно обгоняло их в бешеной радости, и на каждом скачке взрывалось невероятным:
— Мир, мир, мир!..
Когда невзгодам приходит конец, с наслаждением вспоминаешь о том, как они начинались.
Капитан через голову выбрасывает из окна обгоревшую спичку и делает первую затяжку, вспоминая о начале войны.
Это было недавно и кажется теперь непохожим на правду. А началось, как внезапный пожар знойным полднем, вспыхнувший разом во всех концах города. Бесчисленные экстренные выпуски газет разжигали волнение и энтузиазм на истомленных улицах Вены. Ротационные машины захлебывались под напором событий. Не поспевали за ними. Их далеко обогнали официанты в ресторанах и кафе. За утренним и послеобеденным кофе, за вечерними кружками пива они доверительно сообщали взбудораженным клиентам то, чего не успевали изрыгнуть ротационные машины. У официантов всегда были наготове последние новости. Самые свежие. Самые сенсационные.
Капитану теперь вспомнился один такой послеобеденный час.
Революция в России!
Петроград в огне!
Царь арестован собственным народом!
Капитан усмехается тому, как тогда в кафе разразилось стихийное:
— Урраа!
И тому, как люди в военном торопились допить свой кофе, будто опасаясь, что они опоздают к триумфальному вступлению в Петроград.
