— Все-то у них инженеры, доктора, профессоры и бог весть еще какие художники. Благо документов не спрашивают…
Генерал усмехнулся и в доказательство своих слов начал рассказывать какую-то историю. Зал выслушивал ее, не прерывая усердной работы.
В заключение генерал изрек:
— Идите!
И разом ожил, отвердел вымытый голос:
— Sie können gehen! [47]
Лейтенант Томан со своим солдатским ранцем, слишком малым для его широкой спины, торопливо повернулся и едва не стукнулся лбом о сомкнутый строй своих однополчан. Он хотел укрыться в их среде, но строй его не принял. Тогда Томан обошел его и спрятался за ним. Улыбки писарей провожали каждое его движение.
Дорога ярмом легла на плечи голодных пленных. Как вьючные животные, тащились они по равнине, казавшейся им бесконечной и до странности безжизненной. Изредка лишь попадется навстречу крестьянин или одинокий всадник. Хотя они не вышли еще из прифронтовой полосы, войск не было видно. Только на песчаном пустыре, пыльном от солнца, возились русские солдаты, прокладывая железнодорожную ветку. Несуетливо, размеренным шагом, носили они шпалы, и маленький паровозик с нетерпеливым вихорьком дыма маневрировал перед ними, легко постукивая колесами на стыках. Завидев пленных, солдаты прервали работу, стали грозиться кулаками. На таком расстоянии выкрики их не были слышны.
— Отступление готовят, — бросил черноволосый кадет, шагавший впереди.
— Отступление, — подхватили другие, видимо ободрившись.
Слово это перескочило через голову Беранека. Но там, за спиной его, оно уже вызывало протест. Кто-то дерзко захохотал:
— Еще бы им не отступать, коли мы на Москву идем!
За чахлой рощицей акаций железнодорожная ветка подходила к дороге и дальше бежала параллельно ей. Здесь пыль на дороге была толще, уже замечалось некоторое оживление, а на горизонте прямо из полей росли остроконечные башни и контуры города. Подошло к дороге несколько хат, к ним присоединилась целая вереница одноэтажных домиков — и наконец, наконец-то вот она, улица! Идет рядом с пленными, разговаривает с ними громыханьем повозок.
Город снимал с пленных усталость от безжизненной равнины. Улицы постепенно росли в вышину, становились тверже под ногами, и вот они уже закипели людьми. Сначала это были только польские евреи, длиннобородые, с пейсами, затем пошло польское население, мещане, простонародье, мужчины, женщины, дети; дальше — густая, смешанная толпа, испещренная зелеными гимнастерками русских солдат. Взгляды улиц бились о пленных, как мелкие волны о борта парома. В них было лихорадочное ожидание последних дней, когда война подобралась чуть ли не к порогу этого города. В них была стадная жажда нового, неслыханного, утомленная, однако же, чересчур обильным потоком новизны и теперь только немо глазеющая. Два уже дня текли по улицам толпы пленных, пришедших из бездонных равнин, которые снова заволоклись грозными тайнами войны.
— Пан взводный, скомандуйте людям rechts und links schauen [48], пусть знают, что здесь те же славяне!
«Оставил бы он это дело!» — враждебно подумал о лейтенанте Беранек, который не позволял себе высунуть из рядов хотя бы один любопытный взгляд.
Под ногами был уже асфальт. Какие-то конники крупами своих лошадей оттесняли присмиревшую толпу с мостовой на тротуар, к витринам. Предвечернее солнце уселось на высоком угловом здании, кричало из окон переполненного кафе. Кто-то, по-видимому, собрался перебежать через улицу, потому что лошадь, мимо которой как раз проходил Беранек, вдруг забеспокоилась, и женский пронзительный крик разрезал напряжение, сгустившееся на тротуаре.
— Подтянись! — резко крикнул кто-то позади Беранека.
У него даже холод прошел по спине. Такой вот холодок пробегал по нему, когда шагал он, бывало, по улице родной деревни во главе процессии в праздник спожинок или в рядах деревенских пожарных, вышедших на парад. Тогда бывало так: неся на себе тяжесть всех взглядов, а внутри себя — тяжкую радость души, сам ждешь напряженно того момента, когда толпа разразится ликующими кликами. Теперь ряды позади Беранека невольно взяли ногу. И шаг их печатался по асфальту торжественным маршем. От этих мерных звуков лица пленных напряглись горделиво и празднично.
— Раз, два!
Но постепенно, оттого, что не сбылось ожидание чего-то, горделивость их становилась бесстыдством. Тротуары молчали.
Только на самом углу, где закатное солнце взобралось на крышу, бросился под ноги Беранеку чей-то голос:
— Поляки, что ли?
— Чехи! — гордо, задорно прогремело хором за спиной у Беранека.
— Чехи! — повторили по-польски и на другой стороне улицы.
— Чехи, — негромко стало передаваться из уст в уста.
Вдруг какой-то поляк на всю улицу воскликнул с укором:
— Такая сила вас! Зачем же вы сдались?!
Другой, поближе, подхватил с возмущением:
— Еще смеются…
Четкий маршевый ритм разбился в растерянности.
* * *
Все окна большого здания казармы распахнуты настежь, зияя пустотой на улицу и в небо. Небольшая площадь перед казармой забита армейскими повозками, нагруженными до отказа. Повозки текут прочь медленно, прокладывая себе русло в толчее. Их окованные колеса тяжко дробят мостовую.
— Эвакуируются! Эвакуируются! — зашумели голоса в офицерском отряде, и снова слова эти перескочили через голову Беранека.
Колонна пленных вклинилась в толпу бездельничающих, гомонящих русских солдат. Колонна утонула в этой толпе, истончилась, но все текла; только уже совсем лениво, как ручей, разлившийся по топкому лугу. Беранеку пришлось удвоить внимание, чтоб не отстать от унтер-офицера Бауэра. А уж оба они старались не потерять из виду лейтенанта Томана. В какую-то минуту все трое ощутили себя островком посреди головокружительного течения, которое творила тесная, воняющая дегтем, толпа. Затем, ошалев от зычных криков, от мелькания штыков и прикладов, отделивших их от кучки офицеров, оба одновременно потеряли из виду лейтенанта. Через некоторое время они увидели его уже в огромных воротах, потом он мелькнул на мгновение за чужими спинами в дверях казармы.
Беранек и Бауэр очутились в тесном клубке пленных, ругавшихся по-чешски. Густая толпа подхватила их и внесла на широкий двор. Большое пространство — видимо, бывший учебный плац — уже забито было пленными. Всюду прямо на земле лежали серые, грязные, запыленные люди. Поднимались с бранью, чтоб на них не наступили, и снова, когда прекращалось движение, садились, укладывались на том же месте.
За шлагбаумом из толстых полосатых бревен, вокруг больших жестяных желобов копошилась кучка серых людей, похожих на стадо одичавших от голода свиней у кормушек. Русские солдаты, хрипло ругаясь, безуспешно пытались построить и пересчитать пленных и лупили их тяжелыми нагайками. Другие шлялись по двору среди пленных, обменивая австрийские деньги и скупая разное барахло. Безразличие усталых лежащих пленных они наказывали, наступая на них и угрожающе повышая голос там, где не могли понять и договориться.
Беранек в течение долгого времени ловко уклонялся от столкновений с ними, а когда не мог уклониться — делал вид, будто усердно высматривает кого-то в окнах пустой казармы.
Между тем внимание его привлек какой-то австрийский ефрейтор с желтыми петлицами, который ловко лавировал среди лежащих тел впереди одного такого, запитого коммерцией русского, и бросал во все стороны предупреждающие взгляды; вдобавок к этому он еще вполголоса ронял предостережения:
— Achtung! [49]
Беранек, с невольным беспокойством стал следить за русским солдатом, впереди которого рассыпал тревожные слова и взгляды этот ефрейтор. У русского было румяное, круглое и веселое лицо, а на фуражке, под кокардой, вызывающе пестрела широкая красно-белая лента [50]. Пленные, испуганные предостережениями, хмурыми, тупыми взглядами скользили мимо этого лица и мимо ленты. И вдруг русский, остановившийся в самой гуще хмурой толпы, случайно поймал тревожный взгляд Беранека. Тогда он помахал ему какой-то бумагой и крикнул… Одно уж звучание его слов ошеломило Беранека до того, что он в крайнем изумлении не мог отвести глаз от русского.
Потому что русский кричал ему на чистом чешском языке:
— За три паршивые кроны старого Прохазки [51] целый русский рубль! Только для чехов! И к нему в придачу настоящая чешская газета [52] задаром!.. Меняйте же, господа, меняйте! Сегодня еще даю чехам по рублю! Завтра дам фигу с маком!
Чешская речь одетого в русскую форму казалась Беранеку таким же чудом, как если бы немая тварь заговорила человечьим языком. Но сильнее изумления была ошеломленность от неслыханной кощунственности слов. Да никто и не отозвался на призыв. Чехи солидно отворачивались или прикидывались спящими.
