А в Британии предстояла новая война, и Юлия мечтала об очередном любовнике...
Итак, после трехлетней разлуки Виргилиан возвращался к пенатам. Три года он провел в странствованиях и приключениях, изучал философию в Афинах, принял посвящение на Элевзинских таинствах, беседовал в Александрии с Аммонием Сакком о душе. Виргилиану казалось, что эти беседы были лучшим, что он испытал в своей жизни. В ночь последнего перехода Виргилиан не спал. Пользуясь благоприятным ветром, «Фортуна» шла вдоль италийского берега. Справа слышно было иногда в темноте, как лаяли собаки, мелькал огонек. Это, должно быть, пастухи разводили костры, потому что ночь была прохладна. Накинув на плечи овчину, Виргилиан стоял у борта и смотрел в ту сторону, где была земля Рима. Ему вспомнились трудные слова Аммония:
– Не душа в теле, как в некоем сосуде, а тело в границах души...
Когда Виргилиан познакомился с Аммонием, учитель уже оставил ремесло грузчика и посвятил себя изучению истины. Но его влекло по привычке в суету набережных, разгружающихся кораблей и вонючих таверн, в тот мир, в котором прошли счастливейшие дни его жизни, когда он таскал на спине мешки с ароматной пшеницей. Виргилиан частенько бродил с ним по набережным и беседовал о вечных вещах.
В день расставания они также очутились в порту. Круглая гавань отражала прибрежные дома, портики, корабли, гигантский мост гептастадиона, соединившего колоннами с городом остров, на котором стоял Фарос, седьмое чудо света. На рейде около Лохии стояла молчаливая флотилия боевых римских трирем. Слева видно было, как большой корабль с пурпурным парусом огибал мыс острова с храмом Посейдона, чтобы бросить якорь в Евностосе – гавани благополучного прибытия.
– Александрия! Звезда Эллады, взошедшая над морями!.. – сказал Виргилиан.
В грязной портовой таверне, куда они зашли, чужеземные корабельщики, может быть, из Понта Эвксинского, потому что в их разговоре часто упоминались имена Гераклеи Таврической и Гавани Символов, пили вино и говорили о ценах на пшеницу. Разговорами о пшенице, о фрахтах, о страховках, о благоприятных ветрах полон был весь город.
Когда служанка поставила перед ними миску с оливками, хлеб и вино, Аммоний сказал:
– Итак, ты покидаешь Александрию...
– Мне печально расставаться с тобой, учитель.
– Печаль неприлична для человека, который вкусил философии, – улыбнулся Аммоний. – Каждое мгновение мы расстаемся с чем-нибудь. Пора привыкнуть к утратам. Нельзя, чтобы телесные привязанности или обладание земными вещами затемняли стремление души.
Виргилиану было сладостно брать перстами оливки из одной чаши с великим философом. Масло стекало капельками на бороду Аммония, нечесанную, запущенную бороду мудреца. За едой они продолжали разговор о душе, разговор, который тянулся целыми днями, во время прогулок, за столом, в академии. Не поднимая глаз от стола, Аммоний говорил:
– Душа отлична от тела... Это может послужить для нас отправной точкой. Ибо во сне она покидает тело, оставляя ему только дыхание, чтобы оно не погибло совсем. Освободившись от бремени тела, душа действует, ищет, приближается к вещам несказуемым. Ибо она не знает преград. И как солнце изливает на вселенную свой свет, но не теряет своей сущности, так и она. Душа едина и неизменна. Но не душа в теле, как в сосуде, а скорее тело в душе...
– Как ты сказал? – не уловил Виргилиан его мысль.
– Не душа в теле, говорю я, как в некоем сосуде, а тело заполняет собою форму души. Продолжаем... Душа покидает тело, покоящееся во сне, и никто не знает, где она. Некто говорит: моя душа в Риме. А она, может быть, созерцает божественные сферы, в которых пребывает божество. В такие мгновения, трепеща от восторга, созерцая абсолютное, она забывает о земном пребывании...
Опять начиналось то, чего не мог постичь Виргилиан. Очевидно, мало было уметь читать эллинские книги. Надо было родиться эллином, чтобы подняться на эти недоступные для римлян высоты. Пронзительный ветер дул там, и дыхание захватывало от одной мысли о приближении к божеству. Или это только манера говорить, словоблудие? Нет, слишком ясны были глаза Аммония. Такие не словоблудствуют.
Становилось грустно при мысли, что надо покинуть Аммония и этот город, где все перемешалось, корабли и караваны верблюдов, Индия и Афины, христианские секты и философские сисситии.
– Позволь мне спросить тебя, – коснулся Виргилиан руки учителя, – вот ты говорил, что тело подлежит ежеминутному изменению, способно делиться на мельчайшие части, превращаться в прах, и что нужна какая-то идея, которая бы соединяла эти разрозненные части в одно целое. Допустим, что это душа соединяет жалкую храмину тела. Но для чего она возится с ним, тратит время, а не остается в музыке небесных сфер, в лоне божества? Зачем ей скучная и бедная земля?
Аммоний насупил брови, не донес до рта кусок хлеба, помоченный в солонку, и положил его на стол. В таверну приходили новые посетители, садились за столы, заказывали вино, раков, улитки. Подвыпив, они затягивали корабельные песенки, приставали к служанке. Среди этого шума Аммоний казался человеком с другой планеты. Но прежде, чем он успел ответить на вопрос Виргилиана, в таверну ворвались взволнованные люди и объявили, что в городе происходит смертоубийство.
Уже было три дня, как август находился в Александрии. Доведя до сведения александрийцев, что по примеру македонской фаланги он хочет организовать александрийскую, император пригласил молодежь записываться в новый отряд. Со смехом и шуточками молодые люди отправились в лагерь III легиона посмотреть на императора, который так смешно подражает Александру. Среди них было много представителей местной золотой молодежи, сыновей торговцев папирусом, адвокатов, откупщиков. Жизнерадостные греки, сирийцы, иудеи с любопытством смотрели на августа. Он совсем не казался им страшным и величественным, этот кривоногий человек в военном плаще – полудаменте и в фантастическом шлеме. Каракалла невольно смутился, видя вокруг себя насмешливые глаза, презрительные улыбки. Приготовленная заранее витиеватая речь была испорчена. Император бормотал что-то себе под нос, нелепо размахивая руками. Будущие воины кусали губы, едва сдерживаясь от смеха. Вассилиан Секунд, префект Египта, толстый добродушный старик, приучил их к благосклонному попустительству.
До императора долетело одно только слово: Иокаста. Кто-то хихикнул.
– Секунд, – крикнул Каракалла, – выгнать этих шалопаев палками из лагеря... Они забыли, с кем они имеют дело...
Преторианцы стали выталкивать молодежь к воротам лагеря. Посыпались зуботычины. Многие побежали, не дожидаясь худшего. Но один из молодых людей, сверкая глазами, кричал центуриону:
– Ты не смеешь... Я такой же римский гражданин, как и ты...
Эти слова долетели до слуха императора.
– Римский гражданин! Центурион, ударь его мечом! Ударь его мечом!..
Император топал ногами, рвал пергамент, на котором была написана злополучная речь. Видя его исступление, центурион обнажил меч и ударил юношу по голове. Это послужило сигналом. Топот бегущих людей дразнил солдат, как на охоте. Многие из них с утра хлебнули винца. Началось избиение безоружных александрийцев. Конные преторианцы помчались по канопской дороге, по которой бежали в Александрию толпы молодых людей.
Прибежавшие в таверну, перебивая друг друга, рассказывали, что у Канопских ворот солдаты громят лавки, хватают подвернувшихся под руку женщин, поджигают общественные здания. Какой-то грузчик рассказывал:
– Август отдал город на разграбление солдатам! Что там делается! Насилу ноги унес!..
Аммоний и Виргилиан переглянулись. Вот для каких прекрасных деяний осчастливил август высоким посещением Александрию! Житница мира, Египет питал хлебом Рим и легионы. Тот, в чьих руках был Египет, был господином положения в Риме. Но Александрия, центр папирусной и стеклянной мануфактуры, очаг завиральных идей, насмешливых стишков и непокорности, давно раздражала императора.
Погром разрастался. К вечеру над городом стояло розовое зарево пожаров. Показывая на него рукой, Аммоний сказал:
– Вот что делают люди, которые живут во мраке...
Философ и Виргилиан стояли на набережной в Евностосе. За мраморными колоннами улицы Гептастадион уже горел маяк, и клочья смолистого пламени рвались в неожиданно почерневшее небо, отражались на воде. В гавани застыли корабли. За их мачтами сверкали огоньки Лохии. Над иудейскими кварталами разгоралось зарево. Со стороны города доносился глухой гул человеческих криков. От воды пахло сыростью, рыбой. Что могла сделать среди этих волнений и бедствий душа, пленница страстей?
– А я ищу тебя, учитель, – сказал какой-то человек в плаще.
– Гелиодор! – узнал Аммоний в говорившем одного из своих учеников.
– Римляне громят академию, жгут наши книги, – взволнованно сообщил Гелиодор, и в его голосе слышались слезы.
