- Ну хорошо, наши щедрые баи дадут нам деньги один раз. Предположим, что дадут и второй раз. А что потом?
- Потом? - переспросил Хамза. - Что-нибудь будет и потом. Важно начать хорошее дело, а дальше народ сам примет участие в нём и поможет.
- От слова "халва" во рту сладко не станет, - усмехнулся Алчинбек. - Советы могут давать все, но редко случается, чтобы вместе с советами давали деньги. И, скажу вам откровенно, мой друг, я слабо верю в то, что баи дадут деньги. Вот, например, мой родственник, Садыкджан-байвачча. Разве он заинтересован в том, чтобы народ на его хлопкоочистительном заводе стал более грамотным?..
Хамза рассмеялся.
- Вам лучше знать своего дядю!
- Я слишком хорошо его знаю, - вздохнул Алчинбек, - и почти никогда не ошибаюсь в его намерениях и поступках.
Хамза разлил по пиалам остатки чая.
- Мы осуждаем людей во дворе бани Ялангач, - сказал он, - которые только наблюдают за игрой, не принимая в ней участия. Но не уподобляемся ли мы сами этим людям? В нашей интеллигенции усиливается движение за просвещение нации, издаются газеты и журналы, пишутся статьи... А что делаем в это время мы? Только читаем и обсуждаем эти статьи. Чем же мы тогда отличаемся от зевак и ротозеев около бани?
- Но издание газет и журналов - это не игра в кости.
- Тем более! Я не хочу больше быть зрителем в театре, который называется жизнью. Я хочу действовать и быть полезным людям!
- Дорогой Хамзахон, я прекрасно понимаю ваши чувства. Конечно, у народа меньше возможностей осознать свое положение, чем у интеллигенции. Но не думайте, что он совершенно безразличен к событиям, которые происходят вокруг. Лучшие люди из народа давно думают об избавлении от тирании богачей и ищут пути для этого избавления...
- Одни пируют и купаются в роскоши, другие изматывают себя непосильным трудом ради куска хлеба, - будто не слушая Алчинбека, размышлял вслух Хамза. - Взять наш город. В центре высится дворец Худоярхана - резьба, лазурь, купола, порталы, веранды, тронный зал... А в двух шагах по улицам бродят беспризорные дети, больные, нищие, умалишённые, калеки... Кто объяснит эти противоречия, кто научит - что нужно делать, чтобы их не было?
- Интеллигенция, - твердо сказал Алчинбек, - просвещённые, образованные круги общества. И мы с вами, дорогой друг, имеем честь принадлежать к этим кругам. Но достаточно ли велики уже наши собственные знания, чтобы учить других, чтобы объяснить людям законы жизни? Думаю, что нет. Нам самим предстоит ещё постигнуть смысл многих противоречий, прежде чем научиться объяснять их другим. Это долгий и трудный путь, и, надеюсь, мы не остановимся на полдороге.
- Я хотел бы идти по этой дороге всю жизнь, - тихо сказал Хамза, - не уставая и не делая остановок.
- Да поможет нам Аллах! - молитвенно сложил вместе ладони Алчинбек. - Да сбудется воля всевышнего, да пошлёт он нам силы исполнить своё предназначение! Аминь!
- Аминь, - тихо повторил Хамза.
Он был во всём согласен с Алчинбеком, но что-то неясное тревожило душу, беспокоило сердце.
- Если тяжело организовать школу, - начал он, - если нет денег на помещение и книги, то, может быть, нам следует устно обратиться к народу, призывая его получать знания и просвещаться?
- Когда и где вы хотите обратиться к народу? - нахмурился Алчинбек.
- Во время народных гуляний, например, - объяснил Хамза, - или во время пятничного намаза, как сегодня. И даже во дворе бани... Если муэдзины и муллы могут свободно разговаривать с народом, то почему не можем делать этого мы, образованная мусульманская молодёжь?
Алчинбек улыбнулся.
- Ваше предложение заслуживает внимания, - сказал он, - но давайте обсудим его в следующий раз. Сейчас нам пора уже идти в медресе.
- Хорошо, - согласился Хамза, - отложим пока разговор, но ненадолго. Хотелось бы вернуться к нему как можно скорее. Я уже говорил - мне надоело быть только свидетелем этого невеселого и печального зрелища, каким является жизнь нашего народа. Я хочу принять конкретное участие в судьбе народа. Вы обещаете помочь мне?
- Обещаю, - кивнул Алчинбек.
Пришёл день рамазан-хаит. В течение целого месяца постятся мусульмане. Этот месяц поста называется рамазан. А потом наступает праздник хаит, приходит торжественный и весёлый день рамазан-хаит, которым заканчивается пост.
Накануне Хамза с Алчинбеком были в бане. Долго мылись, плескались, тёрли друг другу спину. Потом подстригли усы и бороды. Договорились встретиться утром, чтобы вместе прочитать праздничную молитву хаит-намаз.
В день праздника Хамза вышел из дома рано. Он был одет во все новое, специально сшитое матерью Джахон-буви для хаита.
В руках нёс джайнамаз - праздничный шёлковый молитвенный коврик.
Улицы города оглашал гортанный рёв карнаев и сурнаев - длинных духовых инструментов. Казалось, что от рёва этих почти пятиметровых медных труб, задиристо задранных вверх около каждого двора, могут обрушиться небеса. На всех перекрёстках оглушительно рокотали барабаны. Везде было полно ярко одетых людей, все вышли на хаит - бедняки, баи, дети, подростки, девушки, женщины, то есть, как говорится, и стар и млад.
Коканд отмечал окончание месяца поста широко, шумно, красочно. Народ, уставший от суровых религиозных ограничений, надоевших прежде всего своим однообразием, веселился от души.
Все сияли радостью освобождения от жёстких запретов шариата.
Особенно выделялись девушки и молодые женщины. И хотя лица их были закрыты паранджами, всё равно от них веяло праздником, потому что сегодня это были праздничные паранджи - бархатные, шелковые, пурпурные. Эх, если бы упала ослепительно красная чадра-чучван вон с той высокой и стройной молодицы, походка которой просто может свести с ума!.. Сколько счастья подарила бы она миру, сколько смелых душ окрылила, с какой быстротой и восторгом забурлила бы кровь в жилах не одного юного йигита!
Алчинбек ждал Хамзу около соборной мечети. Они поздоровались, поздравили друг друга с праздником, пожелали быстрейшего исполнения всех желаний, ещё раз поклялись друг другу в нерушимой и вечной преданности. После этого вошли в мечеть, расстелили праздничные коврики и, опустившись на колени, встали на хаит-намаз.
- - Надеюсь, что сегодня вы не будете обращаться к народу с призывом просвещаться и получать знания? - улыбнувшись, спросил Алчинбек шёпотом.
- Нет, сегодня не буду. Сегодня я должен увидеть...
- Её?
- Да, её.
- Где же и когда?
- Она придёт к нам домой поздравлять с праздником мою мать.
- Тогда вам нужно торопиться, мой друг. Не будем задерживаться с молитвой.
Окончив хаит-намаз, Хамза и Алчинбек пошли на базар покупать праздничные подарки домашним. Чего здесь только не было!
Фисташки из Карши, халва из Самарканда, виноград из Вадила, груши из Андижана, узорчатые косынки и шали из Бухары, посуда и кувшины из Хорезма, ковры из Ургенча... А местные кокандские пекари и кондитеры завалили свои лавки всевозможными лепёшками, пирожками, леденцами, конфетами и прочими сладостями.
...Тихо скрипнув калиткой, Хамза входит во двор своего дома.
Отец ещё не вернулся из мечети, мама хлопочет около очага.
Хамза отдаёт ей подарки, поздравляет с праздником.
- И тебя поздравляю, сыночек мой! - целует сына в лоб Джахон-буви.
Хамза молча, одними глазами, спрашивает мать: не приходила?
И Джахон-буви тоже молча, одними глазами, отвечает: нет, ещё не приходила.
Хамза садится у входа на веранду, прижимается затылком к деревянным перилам и закрывает глаза. Тёплая волна воспоминаний приближается к нему издалека - приближается, приближается...
Это началось год назад, когда он, забежав однажды среди недели из медресе домой, увидел у себя во дворе Зубейду, дочь известного в Коканде бая Ахмад-ахуна, проживавшего со своей большой семьёй и несколькими жёнами в квартале Тарок-чилик.
Девушка разговаривала с матерью Хамзы, табиб-айи, объясняя, что отец послал её за лекарством, необходимым его старшей жене Рисолат, матери Зубейды.
Для удобства разговора Зубейда откинула чадру, и Хамза впервые увидел её лицо...
Его поразила гордая красота девушки. Какой-то странной и почти неженской значительностью были отмечены её густые брови. Они были похожи на чуть приподнятые, но так и оставшиеся нераскрытыми крылья птицы. Печаль бровей отпугивала бы от себя, но внимательный взгляд доверчивых глаз как бы уменьшал глубину душевной тайны, обнадёживал в том, что крылья ещё будут расправлены, что птица ещё вспорхнёт, вопреки тяжести своей тайны, и полетит, сокращая дорогу к своей разгадке.
И тем не менее душевная тайна, далеко спрятанная боль души была, и это укололо Хамзу в самое сердце. Он невольно сделал шаг к девушке, чтобы сказать, что поможет ей справиться с её болью, но тут же остановился.
Смутившись, Зубейда наполовину закрыла лицо чадрой и, будто ища защиты у матери Хамзы, отступила за спину табиб-айи. И это стыдливое движение, наполненное естественной женской непосредственностью, настолько растрогало Хамзу, что он сразу проникся к девушке чувством огромной и почти братской доброты.
