— У меня нет родителей. Вы возьмете меня к себе?
— Боже мой! Как будто мне не хватает своих детей. Их-то одеть да прокормить не на что.
Ее муж взял лампу, и я увидела комнату с низким потолком, маленькими, наполовину зашторенными окошками, грубый стол и стулья в центре и большую железную кровать в углу комнаты.
Четверо детей в возрасте от года, и до десяти лет одетыми сидели на кровати, молча уставившись на меня. На лавке под холщовыми одеялами спал пятый ребенок. Его голова упиралась в стену. Неприятный, спертый воздух исходил из угла.
— Может быть, пойти в полицию? — спросил извозчик, который все это время чесал в затылке.
— Вот дурак, они же скажут, что ты украл ее и сошлют тебя в Сибирь безо всякого суда. Не бойся, она скоро скажет, где живет!
Хозяйка подала мне чай в щербатом блюдце, а мужу — миску мутного супа с кашей, сваренной в железной кастрюле и залитой кипятком из самовара. Затем она поставила передо мной селедку с куском черного хлеба. От селедки я почувствовала сильную жажду, ну не могла же я пить чай из блюдца, как простая крестьянка, и попросила стакан с водой. Мне и в голову не пришло, что вода могла быть сырой.
Тем временем четверо детей подошли ко мне. Отталкивая друг друга, они трогали меня за волосы, щупали мою одежду и английскую кожу моих ботинок. К моему ужасу их мать с руганью прогнала их обратно в постель.
Я спросила, где можно почистить зубы и узнала, что здесь нет ни водопровода, ни туалета.
— Когда есть деньги, я вожу их в баню, — сказала хозяйка.
Она показала мне уборную в грязном и темном дворе, но я побрезговала пользоваться ею.
Затем женщина подняла с лавки спящего ребенка и переложила его на кровать, чтобы я могла лечь. Девочкино пылающее лицо и тяжелое дыхание заставили меня вспомнить о моей страсти к медицине.
— Она больна, — воскликнула я, — вам нужно позвать доктора.
— Зачем? Доктор пропишет лекарство, за которое мы не можем заплатить. Это всего лишь простуда, дети часто простужаются.
— Бабушка пришлет доктора и деньги на лекарство, — опрометчиво воскликнула я.
— А где живет твоя бабушка? — с надеждой спросила женщина.
— В особняке Силомирских на Английской набережной.
Я на самом деле решила сказать бабушке о больном ребенке Таким образом, возможность сообщить об этом явилась для меня серьезным поводом оправдать собственное желание вернуться домой. Но если говорить честно, самой главной причиной было отсутствие туалета в доме.
Кучер отвез меня домой. Он разбудил нашего дворника, а тот поднял на ноги весь дом.
Мне казалось, что прислуга никогда не перестанет обсуждать это происшествие, а няня причитать. К моему удивлению бабушка внимательно, не перебивая, выслушала мой рассказ о больном ребенке. После того как она отпустила кучера, вручив ему изрядную сумму и пообещав в случае необходимости взять ребенка в больницу, находившуюся под ее опекой, она приказала вымыть меня дезинфицирующим средством и уложить в кровать. Утром меня осмотрел доктор Боткин, который в скором времени был назначен придворным врачом, и не нашел ничего серьезного, обычная простуда. Но через неделю я слегла. У меня был тиф.
Отца вызвали из Англии. Меня лихорадило, когда он вернулся, и я не была уверена, что его лицо с седыми бакенбардами над моей кроватью не привиделось мне, что чудесные серые глаза, в которых застыл страх, волнение и любовь, были глазами моего отца, что он вернулся ко мне навсегда; что он здесь со мной, его дорогой Таничкой, единственной, которую он любит больше всех на свете. И его приятный голос, каждый раз, когда я спрашивала, уверял, что это так.
Когда жар пошел на убыль, моим первым вопросом было:
— Папа, а ты скоро уедешь в Англию, к Диане?
Папа ответил, что никуда не собирается, пока я совсем не выздоровлю, и чтобы я больше не думала о Диане.
Но я не могла не думать о ней и помнила ужасный взгляд, который она бросила на меня в тот момент, когда я выплеснула свою злость и ревность. Теперь к чувству вины перед Дианой прибавилась моя вина перед детьми извозчика, у которых нет денег, чтобы купить лекарство, умыться, которым так нравилось трогать мягкий мех и кожу — то, что они сами никогда не носили.
— Бабушка, — спросила я, когда она сменила отца у моей кровати. — Почему часть людей живут, как семья этого извозчика, как… животные?
— Мир полон несправедливости и нищеты, — вздохнула бабушка, — и в России их больше всего, потому что в России всего больше — и хорошего, и плохого.
Я не совсем поняла ее и продолжала настаивать:
— Но, бабушка, неужели это справедливо, что у нас есть все, а другим нечего есть и негде мыться? — Это последнее казалось мне самым ужасным в жизни бедных людей.
— С христианской точки зрения это несправедливо, — согласилась бабушка. — Но если все богатые раздадут свое богатство, очень скоро опять появятся бедные и богатые, потому что так устроен мир. И дети, перед которыми ты чувствуешь себя виноватой за то, что ты имеешь, окажись они на твоем месте, не чувствовали бы вины перед тобой. Мы создаем больницы и школы для бедных и заботимся о любом, кто обратится к нам за помощью. Но если половина бедных в России станет богатыми, то они не будут заботиться об оставшейся бедной половине; они будут эксплуатировать их. В первую очередь народ нуждается в просвещении, он должен научиться ответственности. Я надеюсь, что после всего увиденного ты тоже начнешь учиться ответственности.
Я долго думала об этом разговоре. Я видела, что существует пропасть между путем Господним и путем развития мира и противоречия этого мира не могут быть исправлены по законам Господним. Земля казалась мне полной несправедливости и нищеты, местом, где невозможно быть хорошим. И чем менее привлекательным казался этот мир, тем более соблазнительным виделся тот, другой.
Я попросила отца прочитать мне Новый Завет. Я была поражена историей Марии и ее сестры Марфы. Я воображала себя Марией, сидящей у ног Иисуса Христа. Бог являлся ко мне во сне, а рядом с ним был ангел с лицом моей мамы, я знала, что она умерла, и это удивительное видение внушало мне благоговейный страх.
Это впечатление было настолько сильным, что, когда я просыпалась, мне очень хотелось снова заснуть и никогда больше не просыпаться. Смерть казалась мне решением всех моих проблем. Папа сможет жениться на Диане, все будут жалеть, что я умерла, и вспоминать обо мне только с любовью. Если я чего-то очень хотела, это должно было случиться! Я целиком сосредоточилась на своем желании. Выздоровление мое приостановилось, температура оставалась слегка повышенной, и я все больше слабела.
Однажды утром настойчивые уговоры няни выпить горячего шоколада настолько вывели меня из себя, что я выпалила:
— Я не хочу шоколад, мне он не нужен. Ты стоишь у меня на пути. Я этого так хочу и уже чувствую. Он идет!
— Кто идет, милая моя?
— Христос… Он идет, чтобы забрать меня!
— Боже мой! Так вот о чем она думает! — воскликнула няня, выбежала вон и вернулась вместе с отцом.
Он подошел ко мне, в халате из бухарского шелка, сел на мою кровать, поднес ложку шоколада к моим губам, я не могла не принять ее от отца, и спросил, почему я хочу, чтобы Христос забрал меня.
Я рассказала ему все, включая ту часть моих мыслей, где я думала, что он будет счастлив с Дианой, если меня не будет.
Он посмотрел на меня со странной болью во взгляде. А потом улыбнулся и спросил своим приятным голосом:
— Вместо путешествия на небеса не хотела бы ты отправиться в Веславу?
— А ты тоже поедешь?
— Конечно, если ты хочешь.
Фасад замка Веславских, смутно выступавший среди лип на дальнем конце пруда, был ничуть не менее ярким зрелищем, чем картина Страшного Суда.
— О, папа! — только и могла сказать я и обещала хорошо есть, чтобы набраться сил для этого путешествия.
Ко дню моего десятилетия я уже поправилась настолько, что могла выдержать это путешествие, и неделю спустя мы с папой отправились в Веславу. На этот раз вместо экипажей нас встречали на автомобилях. Для того чтобы прекратить антирусские выходки своего неугомонного отца и направить его энергию в другое русло, дядя Стен купил принцу Леону автомобиль Clement-Bayard, а себе и тете Belleville — двухместный закрытый автомобиль. Девяностосемилетний джентльмен увлекся вождением и неожиданно потребовал построить «цивилизованную» дорогу до Веславы. Дядя Стен был только рад идее с дорогой и желал, чтобы это продолжалось подольше.
Новшество с автомобилями, абсолютно отвлекшее принца Леона от националистических мыслей, положило конец безобразиям Томаша, его любимого кучера: Томаш так искусно управлял экипажем, что, проезжая мимо евреев, ухитрялся колесами задевать за подолы их лапсердаков. За это он получал тычок в спину от принца Леона и строгий выговор от дяди Стена. (Друг Ротшильда и поклонник Дизраэли, дядя Стен гордился отсутствием предрассудков.) Теперь Томаш возил дядю на автомобиле по его делам и не пытался вернуться к прежним «забавам».
