Вдруг он понял, что бороться незачем: никуда он не дойдет; те, что так долго служили ему, уже не бьют, а добивают. Радости эти существа испытывать не способны, да и личности их уже почти стерлись – убьют, съедят и уйдут к хозяину. Псы. Интересно, что делают сакрилеги, когда умирают? Ведь он теперь тоже сакрилег… нет. Надо говорить христианин, так правильно. Кассия какой-то знак рукой делала… Надо позвать Иисуса, он добрый… Кассия…
– Папа, смотри! Это Катон, ему плохо! Сидит, спиной к стене привалился… а грязный какой!
– Пьяный, наверное…
– Нет, не пахнет… ой, смотри! Он пытается осенить себя крестным знамением!
– Невозможно!
– Целерин говорил: «Что невозможно человеку, возможно Богу». Надо позвать кого-нибудь, чтобы отнести к нам…
– Да что ж ты, отца совсем в старики записала? Слава Богу, двух таких мозгляков могу отнести и даже не вспотеть!
Метелл легко, как ребенка, взял Катона на руки, и понёс к себе домой.
– Видимых признаков заболевания нет, – сказал Целерин, закончив осмотр. – Только крайнее истощение, как будто он месяц голодал. У богачей такое вижу впервые.
– Может быть, он разорился? Или все раздал бедным? – наивно спросила Кассия.
– Девочка, его недавно в Сенат ввели, весь Рим об этом судачил. К тому же на поясе он носит не медь, и не серебро; вот, полный мешок ауреусов! Смотри! Глаза открывает!
Катон приподнялся на лежанке и осмотрел атриум. Особенно долго, и с каким-то странным выражением лица, он разглядывал бассейн с фонтаном.
– Ты была права, Кассия, – сказал он слабым голосом. – Это я служил бесам, а не они мне.
– Тебе надо поесть! – всполошилась девушка. – Я принесу бараньей похлебки!
– Только без гарума, – брезгливо поморщился Катон, – и попозже. Я должен кое-что сделать, срочно.
– Что же? – спросил Целерин.
– Принять Крещение. Ты ведь можешь крестить меня, священник?
– Тебя?!
– Ну да. Я что-то не пойму, у меня рога выросли? Чему ты удивляешься?
– Но… так нельзя. Сначала – оглашение, тебя надо наставить в вере, ознакомить с нашими книгами…
– Евангелия, письма Апостолов и рассказ об их жизни я читал… крести меня, священник! Пойми ты, если сегодня же меня не окрестишь, мне – смерть. Или хуже смерти…
Целерин заглянул в глаза Катона и отшатнулся: такое отчаяние, такая боль в них плескались.
– Ладно! Готовимся…
И пошел отдавать распоряжения.
– Ну, как ты? – спросила Кассия, когда все закончилось. Они сидели вдвоем на бортике бассейна и ждали праздничного, в честь Крещения Катона, ужина. В доме Метелла постоянно проживали пятнадцать христиан, пришли и другие, по особому приглашению Целерина.
– Однажды, когда я был еще маленький, храмовый повар поймал меня на краже сыра. Он был огромный – не сыр, а повар – с красными волосатыми руками. Так вот, этими руками он засунул меня в бочку с водой и держал, чтобы я почти задохнулся. Почти… Знаешь, как страшно было?
Хочется вздохнуть, легкие разрываются, а лапища здоровенная держит… Зато, когда он меня отпустил, я увидел солнце, небо и дышал, дышал… Вот, так я себя теперь чувствую. Дышу, радуюсь…
– Чему?
– А всему! Вот, пчела над цветком – хорошо! Прядка волос дрожит у тебя на лбу – хорошо!.. Тебе не понять… и не надо этого понимать. Никому не надо этого понимать! Я свободен!
– Ты останешься с нами?
Катон долго молчал, размышляя, потом грустно ответил:
– Нельзя. Мне бы очень этого хотелось, но нельзя. Пока нельзя. Пропажу сенатора заметят, меня будут искать и обязательно найдут. Есть кому указать! Вашу общину накроют. Гонений, слава Богу, сейчас нет, но меня вам не простят. Я буду приходить, часто приходить, и, когда закончу все дела, когда буду знать, что не навлеку на вас опасность, – останусь. С тобой останусь.
– С нами…
– С тобой. Я, видишь ли, жениться решил, на тебе. Или мне еще рано жениться?
– Ты что, с ума сошел?!
– Значит, рано?
– Нет, но…
– Ух ты! А я уж подумал, что ты против!
– Да ну тебя…
Кассия отвернулась, надувшись, но не ушла. Так они посидели еще некоторое время, и Катон позвал:
– Кассия!
– Чего тебе?
– Ты не понимаешь всех выгод брака с патрицием. Не надо мучиться с выбором имен для детей!
– Почему? – заинтересовалась Кассия.
– Если мальчик, то Марк, это освященная веками традиция. Если девочка, то Порция.
– Отвратительное имя.
– Не смей обижать нашу дочь!
– Дети! – между колонн показалась огромная фигура Метелла. – Идите ужинать! А знаете, что старая Кенида к ужину принесла?
– Только не гарум, только не гарум, – шептал Катон, бледнея от ужаса.
– Гарум! Целый кувшин, на всех хватит!
В тот самый миг, когда Катон в таинстве Крещения произносил формулу отречения от дьявола, в Городе произошли два события.
Сама собой рухнула новая статуя Аполлона, что стояла в храме Асклепия. Она распалась на множество осколков, что для мрамора нехарактерно. Удар был настолько сильным, что некоторые осколки выкатились из дверей на мостовую. Аккуратно отделившийся нос подобрал уличный мальчишка и стал размышлять, куда бы его лучше пристроить. Размышлять пришлось недолго: как раз напротив располагалась мастерская скульптора, делавшего портреты на заказ[49].
Мастеру позировала изрядно перезревшая матрона, предварительно подновившая при помощи косметики остатки былой красоты. Мастер скрипел зубами, выслушивая пожелания заказчицы убрать двойной подбородок, не показывать всех морщин, – то, чего физически не мог сделать ни один римский скульптор. Искусству копировать натуру его учили с раннего детства, а за попытку что-либо приукрасить били, и очень больно. Император мог заказать свой портрет в виде бога Юпитера, но получал он лопоухого и носатого Юпитера, если таков был оригинал!
Мальчишка улучил момент, когда скульптор особенно яростно заспорил с заказчицей, и быстрым движением воткнул огромный мраморный нос в мягкую глину скульптурной заготовки, прямо в середину лица матроны. Воткнул – и с невинным видом удалился. Услышав позади вопль ужаса, он удовлетворенно кивнул и расплылся в довольной улыбке. Улыбка стала еще шире, когда сзади послышался разъяренный крик мастера:
– Сципион, скотина мелкая! Вот поймаю! Второе событие произошло на заседании капитула высших магов. Они уже давно все слова произносили почти одновременно, а все жесты делали почти синхронно, вот и теперь они одновременно вздрогнули, подняли головы и вдруг обмякли в своих креслах. Если бы их обычное состояние можно было назвать жизнью, то событие называлось бы «смерть». Утром младший служитель, пришедший убирать помещение капитула, нашел в креслах пять тел. Пять пустых футляров из-под бывших людей…
Беда пришла неизвестно откуда, без всяких предвестников, без обычных слухов. Обычно эпидемия переползала по империи медленно, пожирая по одной-две провинции в год; соберет свою жатву и дальше идет, а тут…
Чума ударила одновременно и по Италии, и по Африке, и по далекой Британии. Она пятнадцать лет, не ослабевая, выкашивала население империи, повергая жителей в смертный ужас.
«Боги гневаются за то, что мы терпим в государстве сакрилегов», – утверждали, с голоса нового капитула магов, официальные жрецы, и в канцелярии Галла их слушали. «Гневается Аполлон Салютарис»[50], – решил Сенат на основании наблюдений за местами скоплений зараженных крыс. Больше всего их оказывалось именно около храмов Аполлона; а некоторые нечестивые люди даже утверждали, что именно оттуда крысы и появляются.
По всей великой империи прозвучал категорический приказ императора: немедленно приносить очистительные жертвы Аполлону, всем, от мала до велика, свободным и рабам, гражданам и Перегринам[51].
И снова указ вызвал гонения против христиан, отказавшихся приносить эти жертвы, причем на этот раз отступников почти не было. Всякий раз, когда христианина подводили к жертвеннику, звучало спокойное и уверенное: «Non facio!». Как и столетия назад, поведение христиан вызвало в народе ярость, зазвучали полузабытые призывы «Христиан ко львам!»… впрочем, как зазвучали, так и смолкли. Не до христиан стало…
Повсюду лежали неубранные трупы, по ним свободно бегали огромные крысы. Заболевших людей никто не лечил, никто не оказывал им даже минимальной помощи; больных выбрасывали на улицу их же родственники. Прежде бесперебойно работавшая машина римской власти начала скрипеть и останавливаться, не выдерживая напора лавины, имя которой – паника.
И тут на улицы римских городов вышли христиане. Они убирали трупы, хоронили их в отведенных государством местах и поэтому неизбежно вступали в контакт с представителями власти. Впервые те, кто по долгу службы организовывал гонения, обращались за помощью к гонимым.
Откликнувшись на призыв святителей Киприана Карфагенского и Дионисия Александрийского, христиане ухаживали за больными и, когда заражались от них, уходили к своему Небесному Отцу, радостные и свободные.
