пакеты со съестным прямо из магазинных тележек, вывезенных покупателями на улицу. Я сама видела, как он тайком сожрал целую буханку белого хлеба, устроившись в тени бирючины. И вид у него при этом был в высшей степени преданный и невинный; он извлекал из обертки один ломоть хлеба за другим и жевал, аккуратно придерживая пакет лапами и время от времени заглядывая внутрь – словно молился своему собачьему божеству.
Когда моя мать замечала, что наши соседи опять рассматривают прореху в зеленой изгороди или сломанные верхушки садовых растений, она прямо‐таки лицом каменела, исполненная уверенности, что говорят они, разумеется, о Майке. Она считала, что Майк позорит нашу семью, проявляя свою сущность дворняжки. Теперь я уже знала значение слова «дворняжка» и не позволяла себе вступать в пререкания с мамой относительно Майка. Я уходила в комнату и, низко склонившись, изучала карту Южной Америки. Я даже в свой учебник по географии вклеила фотографию Бразилиа, белого сияющего города, окруженного джунглями. Молитвенно сложив ладошки, я просила Бога: «Пожалуйста, перенеси меня туда.» Вообще‐то я в Бога не верила и просила Его просто так, на всякий случай; я, собственно, иной раз обращалась в своих мольбах и к духам, и к привидениям, и к призраку утонувшей Клары, с которого вечно капала вода, и к давно умершему Джорджу.
Майку не было и пяти лет, когда он вдруг начал быстро стареть. Вообще‐то, конечно, жил он всегда на износ. Еще совсем недавно он запросто мог зубами поймать на лету падалицу, которую ветер стряхнул с ветки нашей яблони. А те яблоки, которых он поймать на лету не успевал, малыши подкатывали ему по земле как шары, и он бросался на них, совершая невероятные прыжки и тормозя когтистыми лапами на поворотах, так что в газоне оставались глубокие борозды; потом, загнав пойманное яблоко в угол, он резким движением головы подбрасывал его в воздух, словно бросая самому себе вызов, и тут же ловил.
Но всего какой‐то год спустя Майк стал очень плох. Он больше не мог поймать ни одной падалицы, даже если яблоки дождем сыпались ему на голову; а когда мы бросали ему старый теннисный мяч, он, словно подчиняясь некому долгу, неуверенно трусил в противоположную сторону, несмотря на наши направляющие крики, а потом, разочарованный, тащился обратно с пустой пастью. Я решила поговорить с мамой и сказала, что, по-моему, у Майка совсем испортилось зрение. Она ответила, что пока ничего такого не замечала.
Однако Майк, несмотря на надвигающуюся слепоту, духом отнюдь не пал и продолжал вести прежнюю независимую жизнь, чутким носом, должно быть, определяя, где в проволочной сетке имеется дыра, а где случайно оставлена открытой дверь в магазин деликатесов или в ту мясную лавку, что поставляет свой товар в зажиточные семьи. И все же мне казалось, что Майку не помешал бы поводырь, и я все прикидывала: нельзя ли к этому приспособить ПиДжиПига? Мы еще несколько лет назад оставили попытки взять Майка на поводок, и теперь я решила попробовать снова. Но как только я пристегнула поводок к ошейнику, пес лег к моим ногам и заскулил. И только тут я заметила, насколько поблекли, будто выцвели, ярко-рыжие, как лисья шерсть, пятна у него на спине; казалось, он слишком много времени провел под палящим солнцем или под проливным дождем. Я отстегнула поводок и сперва накрутила его на руку. Но потом взяла и забросила его в самый дальний угол стенного шкафа в коридоре. И еще долго стояла там, беззвучно шепча ругательства себе под нос. Я сама не понимала, почему мне так хочется все проклинать.
На Новый год, за две недели до моего двенадцатого дня рождения, Майк утром вышел прогуляться, а обратно так и не вернулся. «Что‐то наш Майк даже к своему чаю не явился», – заметил отчим, и я неожиданно резко ответила: «Да Майк, черт побери, совсем ослеп!»
И все тут же притворились, что не расслышали моих сердитых слов. Ведь в преддверии Рождества запрещаются всякие ссоры, а оно хоть и миновало, но было все еще совсем близко; мы словно застряли в этом странном периоде с необычным меню, который предшествует празднику Богоявления; в такие дни у малышни даже волосы вечно выпачканы чем‐то сладким вроде желе, а по ТВ показывают «Узника Зенды», и по вечерам никто не замечает, что уже довольно поздно и детям пора спать. Вот потому‐то исчезновение Майка нас сперва не слишком сильно встревожило – во всяком случае, гораздо меньше, чем если бы это произошло в обычный день. Мы, зевая, дружно отправились спать.
Однако проснулась я очень рано и долго стояла у окна, дрожа от холода и завернувшись в занавеску. И все глядела окрест, хотя это было скорее игрой моего воображения, поскольку еще не рассвело, а за окном можно было разглядеть лишь голые мокрые ветви деревьев; воздух был насквозь пропитан влагой, довольно тепло для зимы. Если бы Майк вернулся, я бы сразу это почувствовала, думала я. И потом, он бы наверняка стал скулить и царапаться в заднюю дверь, и его бы точно кто‐нибудь услышал и впустил, если уж не я сама. Но наверняка мне не было известно. И собственным предположениям доверять я тоже не могла. Я взлохматила себе волосы, отчего они встали пучками, и снова заползла в постель.
Никаких снов я не видела. А когда проснулась, было уже девять часов. И меня очень удивила мамина снисходительность. Дело в том, что ей всегда требовалось очень мало сна, и она всерьез считала каким‐то моральным недостатком то, что некоторые любят поспать и норовят утром встать попозже, так что обычно где‐то около восьми она уже орала мне прямо в ухо, изобретая для меня различные задания; на эти утренние часы обычно не распространялось даже рождественское перемирие. Но в тот день я сама спустилась вниз в своей пятнистой пижаме, штанины которой, проявляя некую jeu d’esprit [5], закатала выше колен.
– Боже мой! – воскликнула мама. – Что это ты со своими волосами сделала?
– Где мой папа? – спросила я.
– В полицию пошел, насчет Майка поспрашивать.
– Нет! – Я сердито тряхнула головой и занялась своими штанами, снова раскатав их до щиколоток. «Черт бы вас всех побрал!» – хотелось мне крикнуть. – Я спросила о своем родном отце, а не о каком‐то его гребаном заместителе! Отвечай на тот вопрос, который я тебе задала.
Весь день я бродила по роще, окаймлявшей окрестные поля, и по берегу канала и звала Майка. То и дело начинал накрапывать дождь,
