— А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой — двоедушник?
У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?!
Малюта Скуратов достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.
— Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним кур-душей вызывал по ночам.
Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева — о ней давно он мечтал, с нетерпением ждал вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора — выбор.
— Частенько князь одиночествовал ночами, свечей велев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…
— А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?
— Не без того.
— Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.
Миновал третий день одиночного сидения князя Воротынского в сыром, полном зловонья подземелье, уже оконце-щель заметно стало темнеть, собирался узник, начинавший было свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник, запалить свечной огарок в ожидании ужина. Полностью положился князь-воевода на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское. Однако сей вечер, увы, не стал похожим на два прошедших — за дверью послышались не вкрадчивые шаги стражника, а нахальные шаги нескольких человек, дверь распахнулась, и тут же резко прозвучал грубый приказ:
— Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить! Князя повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они затем обмякшего отца, ставшего из могучего грузным.
«Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»
И князь перекрестился, звякнув цепями.
В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многими слоями крови, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. Одно новшество бросилось в глаза — неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами.
«Господи, укрепи душу!»
Спустя некоторое время отворилась боковая дверь, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.
— Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона пожелал? Садись. Изготовлен специально для тебя.
Крепкорукие палачи подхватили князя и с силой плюхнули его на трон — десятки острых игл впились в тело, помутив разум, а царь Иван Васильевич встал перед князем на колени, затем опустил голову до самогг грязного пола.
— Повелевай, царь-государь всей России, рабу твоему…
Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли от охватившего его возмущения он уже не чувствовал. Ответствовал резко:
— Да, род наш древний! Ты прав, государь. И ты, и я — Владимировичи, Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским служить вам. Дед мой, отец мой и я — преданно вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!
— Казань я взял! — гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. — Я взял!
— Ее взяла рать по замыслу, который предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал в уже покоренный город и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!
— Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!
— Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к дьявольскому!
— Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!
— Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но не думал, что может до такого оговора дойти.
— Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего боярина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наемники, если бы князь Андрей Хованский не устоял против твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на помощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы православных ратников неверные, а ты с Дев леткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!
— Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному из воевод поведал я о своем замысле еще у Коломны.
— Осведомлялся. Не знает он ни о каком твоем замысле!
Выходит, воевода-опричник сдержал клятву, как обещал, и даже когда пристало время все рассказать, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерение царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России.
Бог и потомки ему судья.
Но вполне возможно иное: самовластец и не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, вполне возможно, не утаил бы тот истины. Восстать же против величания царского не решился.
Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более — жизни.
— Господи! Укрепи душу! Дай силы!
— Не кощунствуй! Огнем душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!
Палачи — а у них все было заранее обговорено — выгребли кучу углей, разровняли их на полу (толстый слой запекшейся крови зачадил, сразу же наполнив пыточную душным смрадом) и, схватив князя Воротынского, распяли его на углях.
— Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?
— Верного слугу изводишь, государь, — через силу выдавливал слова князь Воротынский, — а недостойных клеветников жалуешь!
— Двоедушник! — выкрикнул Иван Васильевич и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторону угли. Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чем спрашивает его царь, что исступленно выкрикивает. И лишь несколько раз повторенное «клятвопреступник! клятвопреступник!! клятвопреступник!!!» дошло до его разума. Обида от незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.
— Я присягал тебе и не отступал… Я верил тебе… Твоей клятве на Арском поле… У тафтяной церкви… Перед Богом… При людях вселенских на Красной площади… митрополиту клялся… быть отцом добрым… судьей праведным… На всю жизнь… Ты отступил от клятвы… Честишь недостойных… Казнишь честных… кто живота не жалеет во славу отечества… И твою, царь… Господь Бог спросит с тебя…
— Ты пугаешь меня, раб! Ты грозишь карой Господа! На тебе! На!
Посохом своим Иван Васильевич стал истово подсовывать под бока князя угли. Пеной вспучился перекошенный от злобы рот царев.
Ведал, что творил самодержец всей России, не под бока честного воеводы подпихивал он пышущие жаром угли, но под славу и могущество великой державы. И под свой трон. Иван Васильевич, конечно же, не был глупцом и, скорее всего, не мог противиться злой воле рока. Он изменил России.
Больше ни слова не промолвил князь Михаил Иванович Воротынский. Лишь скрежетал зубами, сдерживая стон.
Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда отощавшие гольштинские и ангальтцербтские князьки, эксплуатируя фамилию Романовы, гнули русский люд до земли, а недовольных загоняли в конюшни и секли до смерти; когда строили на костях народа многотерпимого дворцы себе и благополучие Европы, а если становилось невмоготу мужикам российским и брались они за топоры, уничтожали восставших беспощадно, изуверски. Не так ли сцепила зубы Россия, потерявшая в борьбе с вандалами лучших своих сынов, под игом так называемых марксистов-ленинцев, газами травивших хлебопашцев, гнавших их, как скот, в товарных эшелонах в Сибирь и на Север на верную смерть лишь только за то, что не согласны были они отдавать потом и кровью возделанные клочки земли в иезуитскую народную собственность; не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что у державного руля скучившиеся вожи взяли не тот стриг, по которому можно достигнуть берегов кисельных и рек молочных, а привели Россию к самой пропасти. И мысли нынче Великого Народа Великой Державы не о славе и могуществе страны, но о собственном выживании.
