Я глядел на эту картину одиночества и запустения, и невыразимо горько было мне воспоминание даже о тех, о ком при их жизни мне не приходилось думать с любовью. Мысль, что столько молодцов, статных, здоровых, полных жизни и надежд, в такой короткий срок сошли в могилу, погибнув каждый различной, но все нежданной и неестественной смертью,
— эта мысль вызывала такое явственное представление о тленности, что содрогалась душа. Слабым утешением служило мне то, что я возвращался владельцем в те покои, которые покинул почти как беглец. Глядя вокруг, я не мог освоиться с сознанием, что это все — моя собственность; я чувствовал себя узурпатором или по меньшей мере незваным гостем и с трудом отгонял навязчивую мысль, что мощная фигура одного из моих покойных родичей исполинским призраком, точно в романе, встанет сейчас в дверях и преградит мне дорогу. Пока я предавался этим грустным думам, мой спутник Эндрю, охваченный чувствами совсем иного рода, усердно колотил по очереди в каждую дверь здания, требуя, чтобы его впустили, — и так зычно, словно хотел показать, что уж он-то в полной мере сознает свое недавно приобретенное достоинство личного слуги при особе нового владельца. Наконец опасливо и неохотно Энтони Сиддол, престарелый дворецкий и мажордом моего покойного дяди, выглянул из-за решетки одного из окон нижнего этажа и спросил, что нам надобно.
— Мы пришли сместить вас с должности, приятель, — сказал Эндрю Ферсервис. — Можете хоть сейчас сдать ключи — каждой собаке свой день. Я приму от вас столовое белье и серебро; вы пользовались кое-чем в свое время, мистер Сиддол; но нет боба без пятнышка и нет дорожки без лужи; придется вам теперь посидеть на нижнем конце стола, где столько лет просидел Эндрю.
С трудом угомонив своего ретивого приверженца, я разъяснил Сиддолу сущность своих прав, на основании которых я и требую, сказал я, доступа в замок, как его законный владелец. Старик казался сильно взволнованным и сокрушенным и явно не желал меня впускать, хоть и говорил в покорном, приниженном тоне. Я не рассердился на это естественное волнение — оно только делало честь старику, — но повелительно настаивал, чтобы меня впустили: отказ, объяснил я, вынудит меня прийти вторично с ордером мистера Инглвуда и с констеблем.
— Мы выехали утром прямо от судьи Инглвуда, — подхватил Эндрю в подкрепление угрозы, — и я мимоездом видел констебля Арчи Рутледжа. Прошли времена, мистер Сиддол, когда в стране нельзя было найти управу и когда бунтовщикам и католикам было здесь раздолье.
Угроза призвать власти устрашила дворецкого: он знал, что состоит под подозрением, как католик и приверженец сэра Гилдебранда и его сыновей. Дрожа от страха, отворил он одну из боковых дверей, защищенную множеством засовов и задвижек, и смиренно выразил надежду, что я не поставлю ему в вину честное исполнение долга. Я успокоил старика и сказал, что его осторожность только возвысила его в моем мнении.
— Но не в моем, — сказал Эндрю. — Сиддол — старый пройдоха: не выглядел бы он белым, как холстинка, и коленки у него не стучали б одна о другую, не будь у него на то особой причины.
— Господь вас простит, мистер Ферсервис, — ответил дворецкий, — что вы возводите напраслину на старого друга и своего же брата слугу! А где, — добавил он, покорно следуя за мной по коридору, — где ваша честь прикажет развести огонь? Боюсь, что дом покажется вам унылым и неуютным… Впрочем, вы, вероятно, приглашены обедать в Инглвуд-плейс?
— Затопите в библиотеке, — отвечал я.
— В библиотеке? — повторил старик. — Там давненько никто не сиживал, и камин там дымит: весною галки забрались в трубу, а в замке не осталось молодых слуг, так что некому было вытащить гнездо.
— Дым в своем доме лучше огня в чужом, — сказал Эндрю. — Мой хозяин любит библиотеку. Он вам не какой-нибудь папист, погрязший в слепом невежестве, мистер Сиддол.
Крайне неохотно, как мне показалось, дворецкий повел меня в библиотеку. Но, в опровержение его слов, комната приобрела более уютный вид, чем раньше, — здесь, казалось, недавно убирали. В камине ярким пламенем горел огонь — наперекор уверению Сиддола о неисправности дымохода. Схватив щипцы, как будто желая помешать в топке, но на деле, верно, чтобы скрыть смущение, дворецкий заметил, что «сейчас горит хорошо, а утром дымило вовсю».
Мне хотелось побыть одному, пока я не оправлюсь от первого мучительного чувства, которое пробуждало во мне все вокруг, и я попросил старого Сиддола сходить за управляющим, жившим в четверти мили от замка. Он отправился с явной неохотой. Затем я приказал Ферсервису подобрать мне в слуги двух-трех крепких молодцов, на которых можно положиться, потому что мы были окружены католическим населением и сэр Рэшли, способный на любое отчаянное предприятие, находился в тех же краях. Эндрю Ферсервис весело взялся исполнить возложенную на него задачу и обещал привести из Тринлей-ноуза двух истых и верных пресвитериан — таких, как он сам, которые не побоятся ни папы, ни черта, ни претендента; он и сам будет рад их обществу, потому что в последнюю ночь, которую он провел в Осбалдистон-холле, пусть тля поест все цветы в саду, если он, Ферсервис, не видел эту самую картину (он указал на портрет деда мисс Вернон), как она разгуливала по саду при свете месяца!
— Я говорил тогда вашей чести, что мне в ту ночь явился призрак, но вы не стали слушать. Я всегда думал, что паписты насылают колдовство и сатанинское наваждение, но я никогда не видывал таких вещей своими глазами до той ужасной ночи.
— Ступайте, сэр, — сказал я, — и приведите ваших молодцов, да смотрите, чтоб они были поумнее вас и не пугались собственной тени.
— Я порядочный человек и в нашем околотке не на последнем счету, — заворчал Эндрю, — но хвастать не стану: со злым духом встречаться не хочу.
Он вышел. И только затворилась за ним дверь, как явился Уордло, управляющий имением.
Это был честный и разумный человек; если бы не его заботы и старания, трудно было бы моему дяде до конца удерживать замок в своих руках. Он внимательно рассмотрел мои права на владение и полностью признал их. Для всякого другого наследство было бы незавидным — так было оно обременено долгами и закладами; но большая часть закладных была уже в руках моего отца, и он неотступно скупал и остальные: его большие прибыли от недавнего повышения фондовых ценностей позволили ему без труда оплатить долги, обременявшие родовое имение.
Я уладил с мистером Уордло самые насущные дела и пригласил его пообедать со мною. Обед мы попросили подать нам в библиотеку, хотя Сиддол усиленно советовал перейти в Каменный зал, где он нарочно для этого случая навел порядок. Между тем явился и Эндрю со своими верными рекрутами, которых он торжественно отрекомендовал как «трезвых, порядочных людей, стойких в правилах веры, а главное — храбрых, как львы». Я приказал подать им водки, и они вышли из комнаты. Я заметил, как старый Сиддол покачал головой, когда они удалились, и настоял, чтоб он открыл мне, в чем дело: что его смущает?
— Я, может быть, не вправе ждать, — начал он, — что вы, ваша честь, отнесетесь с доверием к моим словам, а все-таки это святая правда: Эмброз Уингфилд — честнейший человек на свете, однако, если есть в нашем краю двуличный плут, так это его брат Лэнси, — вся округа знает, что он шпионил для клерка Джобсона за несчастными джентльменами, попавшими в беду. Но он диссидент, а в наши дни, как я понимаю, больше ничего и не спрашивается.
Отведя душу этими словами, на которые я не счел нужным обратить внимание, и поставив на стол вино, дворецкий вышел из комнаты.
Мистер Уордло, посидев со мною до сумерек, собрал наконец свои бумаги и отправился к себе домой, оставив меня в том смятенном состоянии духа, когда мы сами затруднились бы сказать, хотим ли мы общества или одиночества. У меня, впрочем, не оставалось выбора: я был один в комнате, которая скорее всякой другой могла настроить меня на грустные размышления.
Когда сумерки сгустились, проницательный Эндрю надумал просунуть голову в дверь — не затем, чтобы справиться, нужен ли мне свет, но чтобы посоветовать мне осветить библиотеку — в защиту от призраков, неотступно тревоживших его воображение. Я раздраженно отверг его совет, помешал дрова в камине и, устроившись в одном из тяжелых кожаных кресел, стоявших с двух боков у старинного готического камина, безотчетно наблюдал за полыханием огня.
«Так растут, — сказал я про себя, — и так умирают человеческие желания! Вскормленные мельчайшими пустяками, они разжигаются затем воображением — нет, питаются дымом надежды! — пока не пожрут того, что сами воспламенили; и от человека с его надеждами, страстями и мечтаниями остается лишь ничтожная кучка золы и пепла!»
Точно в ответ на эти думы, с другого конца комнаты донесся глубокий вздох. Я вскочил изумленный: Диана Вернон стояла предо мною, опираясь на руку человека, до того похожего на портрет, не раз упомянутый здесь, что я поспешил взглянуть на раму, словно ожидая увидеть ее пустой. При первом взгляде я подумал было, что вдруг сошел с ума или что духи умерших и впрямь восстали из тьмы и явились меня смущать. Но второй взгляд убедил меня, что я в здравом уме и стоящие предо мною фигуры вполне реальны и вещественны. То была сама Диана, хотя побледневшая и осунувшаяся; и не выходец с того света стоял подле нее, а Воган, вернее — сэр Фредерик Вернон, одетый в точности как его предок, с чьим портретом его лицо имело семейное сходство. Он заговорил первый, потому что Диана стояла потупив глаза, а у меня от волнения буквально прилип язык к гортани.
