Краков, и хотя Павлу он не нравился из-за немецкого мещанства, которое в нём преобладало, не противоречил.
– Везите и в Краков, когда хотите, – сказал он равнодушно, – мне всё едино.
Уже проехав половину пути, Качор услышал от молчаливого пана желание отдохнуть. Они остановились в Тарчке. Там была небольшая усадьба, в которой можно было какое-то время пожить. Он остался, не заботясь о комфорте, и не показывал желания ехать дальше.
В Серадском замке было пусто и грустно, но безопасно и тихо зимой, когда в Тарчке, где епископа не ждали, дом был необустроенный, холодный, маленький, пустой, едва мог вместить его с людьми.
Ограничиваясь для себя одной комнатой, другую ксендз Павел предназначил под часовню. Остались там, потому что он чувствовал себя уставшим и слабым. Ему снова читали покаянные псалмы, но теперь никакие сетования и воспоминания прошлого этой молитвы не прерывали.
Князья вели переговоры о судьбе Кракова, Павел даже Мазовецким, с которыми держался, отказал в любой поддержке.
– Оставьте меня в покое, – отвечал он, – я долго боролся!
С утра он совершил в часовне святую мессу, потом велел читать ему или молился, сидя, потому что из-за боли в ногах и опухания стоять на коленях не мог. Страдание он принимал, не жалуясь на него, почти с радостью.
Целых три года продолжалось это медленное умирание.
Иногда, когда ему приносили новости то о победе Влодка Локтя, то о преобладании силезца, то о грозящих спорах и конфликтах, погасшие глаза его ещё блестели, он двигался, дрожал. Старый человек хотел вернуть в нём старые права, но затем его победил кающийся. Он опустил глаза, тихо повторяя:
– Да будет воля Твоя!
Потом он почти остывший слушал рассказы о бурях, которые распространились по краю.
В 1292 году он перестал уже своими силами подниматься, молчал, бормотал молитвы, всё больше силы его покидали.
Он сам считал месяцы и недели, которые ему, согласно его прогнозам, ему осталось жить. Последней его заботой было беспокойство о выборе своего преемника.
В этот день ксендз Николай, который его не покидал, найдя его более слабым, чем обычно, хотел вызвать монаха цистерцианца, который иногда приходил туда с лекарским советом, и однажды уже спас, когда ему угрожала смерть. Епископ возразил.
– Против воли Божьей ни один лекарь не поможет, – сказал он, – мой час приближается.
Открыли дверь в другую комнату, которая служила часовней. Ксендз Николай вышел со святой мессой. Обычно, когда она там совершалась, впускали домочадцев и даже чужих, если кто-нибудь прибывал в Тарчку.
В этот день благочестивых собралось больше, чем обычно, привлечённых, может, тем, что слышали об ухудшении здоровья епископа. Среди массы народа, которая заполнила маленькое помещение, наполовину уже погасшие глаза больного заметили женщину в рясе манашек францисканского ордена, с закрытым лицом, она стояла на коленях за всеми у порога. Его охватило беспокойство, его умершие глаза заблестели.
Кающаяся горячо молилась, вся погружённая в себя. Ксендз Павел не мог оторвать от неё глаз, дрожал. Взгляд из-под толстой накидки только один раз упал на него; это было в конце мессы, когда капеллан у алтаря перекрестил присутствующих.
Епископ Павел медленно склонился на подушки, веки закрылись, крестик, который он держал в руке, прижал к груди.
Все впущенные в часовню стали из неё выходить, а женщина стояла на коленях у порога, поглядывая на кровать. Качор, слегка взяв её за плечо, показал, что и она должна выйти.
Она наклонилась к полу, целуя его, поднялась и воскликнула громким голосом:
– Господи, благоволи дать ему вечный покой!
Испуганный ксендз Николай, не имея времени снять стихарь, подошёл к кровати.
Епископ был мёртв.
Была ужасная зимняя метель. Бетер безумствовал, принося с собой тучи снежных белых хлопьев.
В Пруднике, в Скале монашки в хоре читали молитву, когда в мгновение недолгого затишья им показалось, что услышали умоляющий голос и скорбный крик. Ни одна из них не могла поведать, откуда доносился этот ужасающий голос страдания.
Принесла его буря, им стонал ветер, он вышел из-под земли? Он был как бы могильным возгласом души, которую мучают в чистилище, или обманчивым криком птицы, которая передразнивает человеческую боль?
Настоятельница, до ушей которой он дошёл, по окончанию молитв велела читать «Ангел Господень» за тех, кто мучается в аду. И снова тот же стон – откуда? Не уловили, потому что его сразу заглушило завывание ветра. Напуганные им монашки вышли из хора, а сидящая у двери наполовину глухая сестра Плацида с дрожью начала рассказывать, что и она слышала некий стон, доносящийся из-под земли. Несомненно, думали, что, должно быть, это был плач души, кричащей о спасении, взывающей о молитве.
В течение всей ночи свирепствовала ледяная метель, снег, собранный пургой, присыпал все изломы стены.
Двор подметали, когда послышался сильный звон колокольчика у ворот. В дверях стояла баба, которая обеспечивала монастырь молочными продуктами и яйцами, её лицо было бледным, она указывала на что-то за собой и от страха была не в состоянии говорить.
Сестра-привратница отважилась выглянуть. У порога калитки наполовину засыпанная снегом, стояла на коленях с лицом к земле, руками, сложенными, как для молитвы, женщина в монашеском облачении св. Франциска, повернувшись к костёлу, уже застывшая и окостеневшая.
Монашки подбежали её спасать.
С большим трудом удалось вытащить тело из снежного сугроба, в котором оно по пояс находилось. Уже ничто не могло пробудить жизнь в замёрзшей кающейся. Там никто её не узнал, занялись похоронами несчастной, когда случайно приехавший из Кракова старичок отец Прохор, взглянув на останки, объявил, что это была та Бета, некогда похищенная из Скалы и увезённая.
Капеллан свидетельствовал, что она примирилась с Богом и окончила жизнь в раскаянии и искуплении. Её останки похоронили в углу кладбища, вдалеке от монашек, на вечный покой.
Декабрь 1879.
В старом доме.
Заметка
История Павла из Пжеманкова так, как мы её здесь подаём, осталась не только в хронике Длугоша, но и в актах капитула и многих современных документах. Её критически изучали с. п. Алекс. Прзездецкий и епископ Лонтовский. Мы в ней верно придерживались преданий и фактов, на основу которых опирался наш роман.
