привыкши понимать себя как часть сущего, может, самая возвышенная и самая благодетельная часть его; прозревая в себе божье начало, они берегли его, как святыню.
А муж велик и честен лежал на холме, и воины едва ли не со всей Руси, вставшие под знамена Владимира, смотрели на суровый лик его, и в смерти не поменявший решимости, и нечто, близкое к жалости, коснулось их. Воины знали, что Могута не ведал колебаний, ценил высокое русское слово; произнесенное им иль оброненное нечаянно, оно бежало от селища к селищу, и вот уже где-то еще, далеко от северного городища, говорил влекомый мудростью:
— Что сребро и злато? Слабая тень земли. Живут не они, но добрые деяния. Им честь и слава!
Был Могута супротивен Христу. Но почему тогда на сердце то у одного, то у другого вдруг становилось тоскливо, и он отходил от праха светлого князя в смущении? И потом упорно искал в себе, как если бы открывшееся принесло успокоение. Так нет же, нет! Другое там, и все точит, точит, и нету сему конца. Но не скоро еще Владимировы воеводы, и сами испытывающие томление, заметили беспокойство в ратниках и по слову Святополка начали осаду Могутова городища.
Был приступ жесток, загорелось в разных концах, тяжелый, сдавливающий дыхание дым завис над городищем, но еще день и другой, презрев смерть, держались Могутовы воины. Но всему отпущен свой срок. И, когда стало и вовсе невмоготу, послал Варяжко к великокняжьим мужам, и те приняли его вестника с пониманием. И тогда открылись городищенские ворота, и толпа, ведомая княгиней, перешла по подъемному мосту через ров, доверху наполненный водой. Тут были старики и дети, поседелые воины во главе с Варяжкой. Никто не тронул их. Толпа поднялась на холм и упала на колени пред ликами Богов и возвела руки к небу и возопила… И долго еще висело в воздухе стенание ее. А потом из толпы вышла княгиня, приблизилась к Могутову праху и склонила голову. Когда же оборотилась к людям, глаза у нее сияли. Сказала властно и гордо:
— И возгорится тут погребальный костер, и вознесет моего мужа, воина Руси, и меня, рабыню его, к вечному синему Небу! И опахнет нас живительной влагой сиятельное обиталище Богов и примет души наши!
Тут же к ней подошла высокая, едва ли не вровень с княгиней, вся в черном, старуха. Когда же вестница смерти отступила, Лада, обвиснув руками, опустилась к изножью Могутова праха, окропляя землю алою кровью.
И был велик погребальный костер, вознесший в небо дух Могуты и его жены. Он был так велик, что огонь от него потянулся к святищу, и там загорелся камень и осыпал лики Богов, и уж никто в грядущих летах не сказал бы, что тут произошло. А сам холм почернел, изугрюмился, и уж никому не выпадала охота восходить на него. Но и то удивительно, что холм продолжал жить, правда, уже мало кому понятной жизнью. Вдруг посреди белого дня замечалась на его поверхности длинная дрожащая тень, она перемещалась с места на место, точно бы ища что-то. Не раз приходили сюда священнослужители и осеняли крестом, но и крест оказался бессилен перед тенью. Многие леты едва ли не в каждом русском доме сохранялась сия побывальщина, хотя никто не лелеял ее, но и не прогонял из сердца, чтобы избыть память о ней.
Что она такое, память, из какого ряда, отчего вдруг поослабнет, поостынет, а то и отвернется от человека, предавшего ее? Живая, хотя бы и обдуваемая ветрами времени, нет-нет да и ускользающая от людского внимания, она обычно находит приют в сердце нежном, болезненно слабом и соединяющим себя не только с земной пространственностью, но и с той, от божественного неба, к которому так мучительно тянется сущее в человеке. Случается, устав оберегать ее, некто нежный и слабый вдруг поведает о своей сердечной боли, и тогда станет в людях смутно и неугадливо, точно бы потеряли что-то и уж не обретут, и воскликнет самый нетерпеливый из них, привыкши брать от жизни, как если бы она вся, до самого сокровенного в ней, была преподнесена ему на блюдечке:
— Ах ты, вражий сын, не мути душу! Истинно, легче брести краем жизни, ни о чем не памятуя, ничего в себе не колебля, ровно и никуда не сворачивая. Только не оскудеет ли от этого в душе, не сделается ли она со временем глуха к людской боли, не приемлюща слова Божьего?
А что же те, вознесшие на погребальный костер своего вождя и возлюбленную жену его? Они недолго пребывали в печали, стронулись с места, впереди шли Варяжко и Прекраса, дивные в своей стойкости, и не скажешь сразу, от родного ли племени она дадена им или отпущена от Богов, тоже ныне покидающих русские земли. Многолика толпа, но и она, как ее предводитель, не утратила душевной крепости. Не потому ли без единого слова осуждения расступилось войско, разжалось, пропуская ее. И пошла она, скорбная, невесть к какому пределу, но, может, к тому, что отпущен ей всевеликим Родом. Много лет спустя говорили иные из воинов, что-де видели над толпою влекомого воздушными волнами Рода, он указывал путь ей. А еще говорили, будто-де от огненных очей Рода загорелась земля вокруг Могутова городища, и в короткое время от строений ничего не осталось, только пепел. Но и то верно, что Святополк, покидавший городище позже других, грозился сжечь его.
А толпа все шла и шла через горы и реки, через леса и долины, часто оказывалась в окружении враждебно настроенных к ней племен, но и тогда не замедляла продвижения, словно бы Боги оберегали ее. Но однажды возле моря великого, в междуречье, обильно заросшем диковинными лесами, она остановилась, изможденная, разбросалась по окрестным местам, возвела стосковавшимися по делу руками высокие домы. И по прошествии малого времени среди широколистых душных лесов поднялось городище, сходное с Могутовым. Слыхать, и по сей день стоит городище, и люди, живущие в нем, называют себя могутянами.
Анастасия после смерти Будимира перешла жить в его келью — просторную сумрачную пещеру, на стенах которой висели иконы Христа Спасителя и Богоматери, и теперь все в ней было подчинено молитве. Она подолгу не видела людей, но не чувствовала себя одинокой, напротив, обрела то, к чему упорно и долго стремилась: ничем не тревожимую возможность жить молитвенными словами, которые есть еда и питие. Она обращалась к ним, как если бы
