Земной крест - Ким Балков

Роман

Сказано было: приспеет зверь великий, пред которым все сущее на земле отступит, ослабнет и сникнет, не в силах защитить себя. Подивится зверь на эту немощность и станет пуще того настырен и зачнет мало-помалу поедать сущее и, не умея насытиться, будет все больше свирепеть, пока не сделается столь огромен и страшен, что и на небе смутятся при виде его огромности и ненасытности. Но в безбрежной пространственности, сияющей благостью и светлым духом Божьего прощения, отвлекшись от несуетливых, не во зло ближнему, во спасение, дел, не сразу отыщут управу на него. Впрочем, не это даже, другое: не посмеют в сияющей пространственности и помыслить о зле, а не то, что вершить его, утайное и беспощадное. Однако ж сказано будет небожителями в недоумении, которое тоже есть действо:

— Иль нету предела злу, иль есть, только неведом никому?..

То недоумение падет на землю, и всяк на ней живущий, несущий крест покорно удивится, и тихая робость коснется души, а потом замутит ее и вознесет Бог весть в какие дали, и не в эти, ближние, горькой полынью пропахшие, а в царственные в своей необъятности и диковинности. Вернувшись в прежнюю плоть, душа будет смущена великостью, что открылась ей в одночасье. И, когда наступит срок погубляться, когда доберется и до нее, решительно несходной с прежнею, зверь великий и подвинет к погублению, то и сам ощутит странный, ни на что не похожий, непокой. Но он не отшатнется в смятении от очередной жертвы, напротив, сделается пуще того лют и свиреп, растерзает Божью душу. А потом еще одну, еще… И сотни других душ, переполненных смущением, что и та, первая. Это смущение, переходя из людских сердец, станет расти во чреве зверя, пока тоже не сделается огромным и не разорвет чрево и не вырвется наружу, не раскидается по земле, по Байкалу, не превратится в ясную хрупкую синеву, не в небесную, нет, не в морскую, а в чем-то отличную от них, наверное, диковинной прозрачностью. Такое чувство, что слабо необычайно, может и от иного людского взгляда погаснуть и впрямь оборотится в чудную синеву, что в редкие минуты висит над долиной, которая начинается от белого песчаного байкальского берега и все бежит, бежит, прозрачная, дремучей немеряной тайгой, изредка цепляясь за хитрую, ускользающую, поросшую густой осокой, поблескивающую на невысоком солнце желтой водой, змеисто гибкую и узкую излуку реки. Но бывает и так, что превратится вдруг, противно воле взирающего, не в чудную, а в привычную, устойчивую небесную ли, морскую ли синеву, впрочем, нередко подавляемую грозной и для чужого робеющего взора неодолимой силой, что приходит с морской волной. А та во всякую пору неожиданна: вспенится вдруг, накинется на берег — и заплещется сине море посреди прохладного, меж замшелых валунов, песка. Смущение в синеве небесной ли, морской ли есть смущение от человека, и не от каждого человека, а от такого, кто в состоянии уравнять себя с сущим, хотя бы с малой песчинкой, выброшенной яростной Сармой с морского дна на пологий, слабый и точно бы стронутый с места необычайной силой, что в шальном, по осени упадающем с гольцов ветре, жданном, а все ж неожиданном и для самого опасливого, как бы шевелящийся берег. И впрямь, шевелящийся, это лишь холодному, ко всему безразличному взгляду не углядеть подобного шевеления, а для добрых и нежных отчетливо зримо странное, точно бы не от сути происходящего, а от чего-то еще, неведомого, бережное движение.

Но смущение не только в море иль в небе, понятное взору светлому, к доброте припадающему, смущение и во всем том, что совершается нынче на земле… Но непросто отыскать смущение в чем бы то ни было, хотя бы и в тайге, что подступила к деревне о сорока дворах и точно бы нашептывает что-то, может, про неминучую беду, которая опозналась вдруг ее древесной сутью? Есть, есть смущение и в тайге, и в моем изболевшемся мозгу, который невесть куда влечет меня, выстраивая в моем воображении непонятно откуда явившиеся картины из прошлого ли, из того ли, что ожидает всех нас впереди?.. А может, ничего этого и не было в пространстве времени, которое есть нечто неделимое, не обламывающееся ни с какого конца, а все, что вдруг растолкало в душе моей, есть лишь слабый сколок с чего-то дальнего, призрачного, никому в ближнем мире не принадлежащего. Что ж, если это так, то и Слава Богу. Знать, не погасло в сердцах наших и есть в них нечто, способное подвинуть к Божьему свету, к очищению от скверны.

Господи, до чего же здешняя земля удивительна и не схожа ни с чем в своем смущении! Стоит всколыхнуться легкому ветерку и прогуляться веселенькому по ветвям, взявшимся над долиной светло-зеленым полымем, тотчас и приметишь смущение в деревах, едва угадываемое, прозрачное, оно то отступит от темных, чутких к его дыханию стволов, то коснется их едва ощутимо. Но и этого достаточно, чтобы дерева заволновались, запотягивались к синему небу, норовя оторваться от земли и взлететь. Да не дано им сие, оттого и загрустят и завздыхают громко и тревожаще, разве что глухой не услышит. Ах, дерева, дерева, как и все на земле, не сходные друг с другом, каждое со своей тайной, попробуй-ка угадай ее! Выросшие близ Байкала, под одним небом, но не одинаковые, что было бы несчастьем, сколь величественны вы и хороши, иль не к вам обращено это, от сердца:

— Господи, живите ж вечно!

И там скажется, и в другом месте, и в третьем, но скажется не в открытую, а с робостью, что неизбывна в людях, словно бы шибко утесненно им и не в худых избах, где зачастую лишь пара деревянных, с драным тряпичным набросом, низких лежаков да у окошка скособоченные, на кривоватых расшатанных ножках, вдрызг залапанные табуреты, а и на вольной волюшке, в изглубленном сияющим небесным сводом пространстве, точно бы мешает им что-то стать самими собой, свободными, ни от кого не зависимыми, лишь от собственного ощущения крепкой, на чистом воздухе настоенной соединенности с сущим, а проще сказать, со всем, что глазу покорно: и с деревьями с их смутной, едва ли не горькой