и строг с деревенским людом и старался, коль властен был, зажать их круто, чтоб не смели и голоса подать, а не то, что оспорить его суждения. Вот и нынче мужики недолго кочевряжились, потянулись за бабами в избы, косясь на Револю. А тому хоть бы что… привык, косыми взглядами его не запугаешь. Скоро в улочке никого не осталось, только Тихончик и Краснопеихины пацаны. Те ничего не боятся, даже Револя им не указ, наверное, оттого, что голь перекатная, им терять нечего. Тихончик шептал что-то, с надеждой глядя в небо, а голь гоготала, не обращая внимания на Револю. Неприятно! Но он одолел смуту на сердце, подошел к пацанве, сказал, кривя губы и при этом полагая, что улыбается, а на самом деле лишь безобразя лицо, бескровное, иссиня-тусклое:
— А что блаженный-то шепчет, а? Небось проклинает вас и злыднями кличет? Слыхал…
Ничего такого Револя не слыхал, и никто в деревне не слыхал, но отчего-то вдруг сказалось обманное. Досадно! Но да что делать, коль упало слово? Не подымешь.
— Гляньте-ка, гляньте-ка, чего он вдруг в лице поменялся — видать, обсказывает небожителям про вашу породу и просит у них защиты от вас.
— Влесь, паскуда!
Револя крякнул, но сдержался, сказал ровно:
— Да что я, дурак врать? Пошто бы я стал врать? Что я, враг себе? Или вам враг?..
— Кто тебя знат, цей ты длуг, а цей влаг? Не лазбели-поймесь!
— А мозет, пацаны, не влет падла? Цего бы ей влать?.. — сказал старшой средь Краснопеевской голи.
— Мозет, и не влет. Дык цё?..
— Ну-к, цё, цё!.. Будто не понимас. А цё как наслется на тя полча и будес ты навлоде собаки тявкать?..
— Вот я и толкую, — сказал Револя. — Надо его проучить, чстоб неповадно было людям ломать жизнь.
Он еще что-то говорил холодно, без интереса глядя на пацанву и настрополяя ее противу Блаженного. Так продолжалось до тех пор, пока голь перекатная не накинулась на Тихончика, доведенная до исступления злой подначкой. Револя отошел в сторону, под низкую, в щербинах, крышу ближней избы и смотрел оттуда, как Краснопеихины погодки, старшому тринадцать лет, все косолапые, визгливые, били блаженного. Но тому это битье, неумелое и отвращающе неприятное, словно бы не в диковинку, он и не пытался защититься, слабо ойкал и старался удержаться на ногах, не упасть на повисших на нем пацанов. А те все злобились, уж и в лицах нельзя было отыскать ничего светлого, сделались точно звери, люто смотрели на теперешнего врага своего и норовили причинить ему больше боли и унижения, уж не визжали, а лишь постанывали, когда удавалось дотянуться до лица блаженного и пометить его еще одной царапиной. Их было пятеро, и меньшой ничем не отличался от братьев, разве что оказался не так ловок и удачлив. И это, по всему, не нравилось ему. Он завидовал старшим и ненавидел их, в конце концов, осознал, что совсем не полезен нынче, и, если так будет и дальше, он не удовлетворит своей зверьей страсти. И тогда он схватил с земли камень, едва уместившийся в ладони, и закричал, чтобы все отошли и оставили его одного с Тихончиком. Его не сразу услышали, но потом сделали, как он просил. Меньшой отошел от блаженного и размахнулся, метя ему в красное и больше прежнего смущенное лицо, что было удивительно и не вязалось с происходящим, точно бы Тихончику стало совестно за пацанву, потянувшуюся за зверьим в себе. И, уж не подчинялась ничему, а только этому, меньшой с силой метнул камень и тут же, не удержавшись, упал на землю. А когда поднялся, увидел, что Тихончик лежит на траве и подле его головы растекается красное пятно. Он увидел и захохотал, захлопал в ладоши, ликуя:
— Попал! Попал! Попал!..
Револя тоже готов был захохотать, но что-то удержало, может, недоумение, которое отметилось в глазах у Блаженного, а может, то, что, презревши всегдашнюю робость, из подворьев выскочили мужики, а среди них широкоскулый и крепкий, с вьющимися волосами и с такой же вьющейся бородой Евдокимыч и рослые, с темными усами под хищно подрагивающими, одинаковыми у обоих, слегка вздернутыми носами, дивно похожие друг на друга лицом и статью, братья Егор да Кузя Кряжевы. Они подбежали к Тихончику, подняли его на ноги. Пацанва крутилась тут же, довольная тем, что натворила. Но малость спустя мужики шуганули ее, и она, ошалев, припустила по улочке, посверкивая глянцевато блестящими пятками.
Револя мысленно матюгнулся, но подойти к мужикам не решился, смотрел, как братья и Евдокимыч хлопотали возле побитого, говоря слова тихие, ласковые, и это было в диковинку, не мог понять, с чего бы мужичью, хмурому и страсть как недовольному тем, что совершается нынче в русской жизни, во всякую пору скрытному, про свою семью и знающему, проявлять столь откровенное участие к Блаженному. А не есть ли это вызов мне? Чувствовал, не любили его в деревне, хотя привычно и опасались, сторонились, когда он оказывался рядом с ними, старались побыстрее уйти… Верно что, не любили, ну, а он-то сам иль питал хоть малое уважение к мужикам? Как бы не так!.. Противный народец, все-то тянется жить на особицу, все-то у него вызывает сомнение; нередко мужики спрашивали у Револи с недоумением, а глаза хитрые, тьфу:
— Скажи-ка, мил-человек, отчего ты нынче без устали талдычишь про какую-то ермократию, а раньше-то, наслышаны, все про коммунизму пел? Отчего поменялся-то?..
Было и такое, ох, было! Револя зверел от укладенных в его сторону, про которую мужики думали, что начальническая, с тайной подначкой вопросов. Но почему считалось, что он из начальства? Тоже вопрос. Уж не повинна ли тут новенькая камуфляжная форма, выданная ему перед отъездом из райцентра с милицейского склада?
Скорее, так и было, одежда помогла Револе занять особенное положение в деревне. Мужики признали в нем лагерного начальника, за провинность изгнанного из райцентра и очутившегося в Карымихе.
Раньше Револя был сотрудником уездного ГБ, не однажды отмечался властью за твердость духа и верность идее. Он и теперь еще служил бы там же, правда, теперь уже названной как-то по-другому, ничем не гнушаясь, самой грязной работой. Но случилась неприятность… Шел, припозднясь, по ветхой, застланной деревянным тротуаром, скрипучей улице уездного городка, глядь, впереди краснорожие бабы в ярком цветастом шитье, а подле них кавалеры, смотрят весело, похихикивают, а когда Револя подошел поближе, один из них, посверкивая нахальными вороватыми глазами, сказал:
— Эй ты, длинномордый, пшел с тротуара! Ну-кось!..
Ну, ладно, сказал бы, да исчез, так нет, подгулявшему было мало
