пакостных слов, решил прибегнуть еще и к действию, подошел к Револе и толкнул, да так сильно, что тот не удержался на ногах и скатился с тротуара в грязную навозную лужу и долго не мог подняться, слыша обидный смех. Когда же поднялся, помогая себе руками, и выпрямил спину, увидел того, с нахальными глазами, — и ярость вдруг захлестнула. Не помнил ничего, во всяком случае, потом говорил, что не помнил, но что правда, то правда, в ту минуту он не был сдвинутым с привычного круга, напротив, когда почувствовал в руке приятную тяжесть пистолета и заметил в пьяном лице растерянность, почти успокоился, мог бы удовлетвориться этим, но теперь уже мало что зависело от него, он словно бы уже не существовал в том виде, в каком привык знать и понимать себя, а был нечто подчиненное не ему, но обстоятельствам и тому, что выработалось годами служения, тому, что жило в нем упорное и сильное и требовало отмщения, и он точно бы невольно, а в сущности в совершеннейшем согласии с собой, вскинул пистолет и начал стрелять. Он видел, как покачнулся парень с нахальными глазами, но не опустил дуло пистолета, стрелял до тех пор, пока не кончился боезапас. А потом пошел дальше, стараясь не смотреть на то, чему сделался причиной. И не потому, что испугался или начала мучать совесть, просто не посчитал нужным, чувствуя в теле привычную после такой работы усталость. Он и спал спокойно, а утром, услышав от сослуживцев о происшествии, сказал, что это он затеял стрельбу. На разборе происшествия у начальника он сказал, что поступить иначе не мог, это было бы не согласно с его совестью. Начальник симпатизировал Револе, и он сумел замять скандал: дал ли кому-то в лапу, как нынче принято, пристроил ли к доходному месту, — Револя был понижен в должности и отправлен в один из отдаленных лагерей для заключенных по выбору самого свиноваченного.
Начальник сказал Револе при расставании:
— Подостынь, наберись ума… и терпенья. Придет срок, возьму обратно. Мы такими людьми не разбрасываемся. Жди…
Револя шел по улочке и уж не думал о Блаженном и о Краснопеихиных пацанах, точно запамятовав о них совершенно. В этом была особенность его характера, которая помогала оставаться самим собой, что бы ни случилось.
— Э-эй, милай!.. — неожиданно услышал он и увидел грудастую бабу, она стояла под низкой скособоченной надворотницей и, толстогубо ощерясь, глядела на него маленькими круглыми желтоватыми глазками: — Зайдешь?..
— А, ты, Мотька? — вздохнул Револя, с трудом отвлекаясь от мыслей, что к тому времени сделались приятны, хотел бы пойти дальше, но ноги точно бы сами по себе остановились как раз напротив бабы, а потом понесли к высокому, из ярко-белой доски, крыльцу.
С утра соседка прибежала к Евдокимычу, белющая, лица на ней нету, растрепанная, простоволосая, враз постаревшая, слезно попросила пойти с нею. Если бы не это, душевное, помеченное болью, не ушел бы нынче Евдокимыч из дому. На столе не в пример прошлым дням дивно: и хлебушек нарезан, правда, тонкими ломотками, ноздреватый, иссиня белый, а в мелких тарелках соленые огурчики и копченая рыбка, соровая, но есть и омуль. Только долго ли так будет продолжаться? Сказывал Револя, что все земли нынче в России, а стало быть, и в Прибайкалье тож, в разгон пойдут: пустят их в продажу. Да что земли! И водные пространства священного моря поделят меж собой сильные люди, так что рыбакам туда в самое ближнее время хода не будет. Уж и теперь прямо на волне улов выгребается из рыбачьих лодок в катер, на борту которого приемщик в длинном, до пят, кожаном пальто. Бывало, стоял он на палубе, шурша бумажными деньгами, заманивая рыбаков, а тех и заманивать не надо: работы нынче никакой, а деньги в семье нужны, куда же без них-то, окаянных?.. Потому и подгребали к катеру, сдавали улов за бесценок. Горько! Но кому пожалуешься? Была прежде власть, а нынче… Но если и власть, то чья?.. Вот и думай, как жить дальше, если уж и подворье твое скоро окажется на чужой земле?
Отчего застолье у Евдокии? Да оттого, что Евдокимычу, мужу ее, сорок пять с утра… Почему бы и не отметить, раз все согласно сложилось: не в море именник — дома. Часто ли так бывает?.. Евдокия не помнит, когда в последний раз в свой день рождения Евдокимыч оказывался не в рыбачьей лодке, а на берегу. Вот и решила она отметить это событие. Благо, и двойнята поддержали мать. Они нынче тоже поднялись чуть свет. Им по восемь годков, а уж приучены уважать родителей, худого слова не скажут, недоброй мысли не допустят. Не все на деревне любят двойнят, оттого, наверное, что не в пример другим они, смуглые, со светлыми, иссиня-серыми глазами, всегда в аккуратной одежде, в ичигах, не сверкают голыми пятками. Это несвычно с теперешней жизнью, когда деревенский люд страсть как обнищал, и вызывает у людей, случается, не радость, а досаду, хотя все понимают, что не надо бы обижать Евдокию да Евдокимыча, они своим разумением живут и в чужой огород не лазят. Но что делать, коль ребятишки нынче едва ль не в каждой избе неприглядные, слабенькие, в обносках с отцова ли, с материного ли плеча, немало среди них и болезных, с большими головами на тонкой шее, с короткими кривоватыми ножками да со вздутыми животиками. А тут вдруг двойнята, на которых и поглядеть-то любо-дорого, глаз дивуется. Иль не обидно такое несоответствие? Конечно, обидно, и не каждый умеет сдержать себя, нередко и выскажется на круге. А когда дойдут эти слова до Евдокии и Евдокимыча, погрустнеют они, в лицах засветится что-то усталое и горькое. В такие минуты вдруг обнаружат они в душе томящее, а обнаружив, неловко попытаются избавиться от него, но неловкость будет видна обоим, а скоро сделается мучительной. Не привыкши что-либо скрывать друг от друга, они и это, томящее, не сумеют упрятать и пред образом Всевышнего, которому преклонят колени и станут с мольбой смотреть в светлые очи и чрез Него, ко благу причастного, захотят понять, отчего среди людей есть злые, неправедные к ним и к их детям?.. Но не сумеют понять и отойдут от образа, а вечером, потемну, позвав к себе батюшку, душу добрую, будут говорить с ним при свете коптилки: стекло-то нынче к лампе не каждый имеет, а электричество уже года три как не подают в Карымиху, но
