тревогой, и с тихой возле деревни, светлоокой речкой, про которую и подумать-то не посмеешь, что упадает с дальних гольцов и в версте отсюда быстроструйна и своенравна, и с тем, что висит в воздухе незримо, но ощущаемо чувствами, отчего они делаются пуще того обостренными. Вон и с Тихончиком случилось такое, уж не так споро он шел бестропьем, продираясь сквозь ивняковые ветки, пропахшие таежным болотцем, что в саженях пяти от реки. А болотце темное, не сразу и разглядишь, сливается с ближней, высокой, иссиня серой, но не сплошной, а рваной, во многих местах как бы пробитой шальными пулями, стеной леса.
Тихончик шел, словно бы подчиняясь чему-то на сердце, а потом замедлил шаг и запоглядывал по сторонам, точно бы норовя увидеть такое, отчего ему стало бы светло и диковинно. Но все было привычно для Тихончика. Однако ж почему тогда в нем что-то сдвинулось с места, а радость на сердце стала не так спокойна, как бы пришла в движение, и уж не ярко синяя, какой обычно воображалась, а темно-синяя и пуще прежнего глубокая? Раньше он мог изловчиться и, перевесившись через нее, будто она жердочка в огороже, рассмотреть еще что-то, грустное и манящее, оттого дымчато-серое, слабое, малый ветер в силах разогнать это, едва колеблемое. Отыщи потом! Нет, нет, нынче не перевесишься через жердочку в огороже, иная нынче радость, глубокая и какая-то незрячая, вроде бы есть она и вроде бы нет ее, хотелось бы, чтоб она не уходила, подзадержалась, но желание не так, чтобы уж очень сильное. Странно, а для Тихончика еще и непонятно. Блаженный, сказывают о нем, не от мира сего, от Высшего, про него никому из тех, кто в трезвом рассудке, неведомо. Неведомо и Тихончику, хотя, случается, промелькнет перед расстроенным рассудком что-то чудное, опять же в цвете. Для него все в мире в цвете, только нет тут ни черного, ни белого, не прижились, выпали. Чудное тоже в цвете, и вещует про какую-то опаску иль тревогу, что рядом с темной и глубокой, как вода в колодце, радостью. Про нее не скажешь, что хороша и для людского сердца надобна. Есть в ней недоброе что-то. Ах, есть! Вот и нынче чудное вдруг промелькнуло перед Тихончиком и угасло. И уж не скажешь, что это было?.. Но еще долго, подчиняясь не рассудку, хотя и расстроенному, а чему-то имеющему быть в душе Божьего человека, он не отпускал то, что сделалось для него светло и диковинно. Однако ж наступил момент, когда это исчезло, исчезло то, что было светло и диковинно и выражалось в синем цвете, а на смену поспело другое, и все перед глазами окрасилось в желтый цвет. Лицо Тихончика, прежде почти приятное, с несильной смуглотой, что так характерна для жителей здешних мест, решительно поменялось. На худых щеках, обросших мягким волосом, завитым колечками, что не лепились одно к одному, а точно бы были каждое само по себе, ничему больше не подчиненное, посверкивающее желтоватым блеском, выступил румянец. Большие глаза странно засияли. Про них не скажешь, что безумны, как, впрочем, не скажешь, что привычны и понятны каждому. В том-то и дело, что не так, и стоит кому-либо очутиться во власти этого, льющегося из глаз Тихончика, сияния, как даже хорошо знающему блаженного станет не по себе, горько и совестно, будто и он повинен в том, что совершается на земле не во благо человеку… Теперь в этом лице не было всегдашней блаженности, а появилось несвычное выражение не то испуга, не то растерянности, и это потревожило неглубокие блестящие ямочки подле обветренных, с потрескавшейся кожей скул. Хотя в природе середина лета, близ моря погода изменчива, бывает, что и заветрит, нанесет на макушку дня, обласканного теплым солнцем, знобящую прохладу. А скоро в глазах у Тихончика растаяло сияние, они потускнели и смотрели тоскливо и потерянно. Что же стало тому причиной? Уж не рваная ли, точно бы пробитая пулями стена леса? А хотя бы и это. Зелено сделалось пред глазами Тихончика, так зелено, что убежал бы, да не мыслит он так, не умеет дать послабки душе. Куда убежишь от нее, коль она главное, что есть в нем? Если б не душа в худом слабом теле, что осталось бы от Тихончика, ему-то самому что осталось бы?.. Да ничего, пожалуй что, все другое точно бы и не жило, не имело смысла, опустошенное и вялое, ни к чему в мире не прислоняющееся, сторонящееся всех, страхом наполненное, так бы и прозябало, ничего не зная ни про себя, ни про кого-то еще… Смущена нынче душа Тихончика, и смущена сильно. И это не в удивление ему, да и природе, что окружает его, не в удивление. Уж не однажды она примечала за ним такое, в особеннности, если он оказывался подле стены леса. Он сам не сказал бы, что с ним?.. Но сущее, живущее в тугой, наползающей на землю пространственности, понимало Тихончика, принимало его потерянность и ненадобность в мире, жалело и сулило надежду. Надежда была розовой и сладкой. И, не осознавая, Тихончик силился подольше удержать ее в себе, однако это не удавалось, она была такая же, как и другие чувства: короткой и яркой, исчезала… Сущее понимало в Тихончике многое, сознавало его как свою часть, пускай и не самую крепкую, знало про истоки его смущения и, когда бы было в состоянии, помешало бы ему предаваться горькому чувству. Но и для него, всесветного, тоже отпущен предел, не преступить отпущенного.
У ближней стены леса и теперь случается неладное, а про прежние лета и сказа нет. Чего тут только не вытворяли воители! Однажды по первоснежью пригнали сюда не то белых, не то красных, не то еще каких-то, слыхать, в городке сидели, в сорока верстах отсюда, в домзаке, Ну, пригнали, чтоб на распыл пустить, поставили к стене леса битых, в бельишке белом, постреляли, не мешкая… Потом побросали их в яму, ее загодя по чьему-то сердитому слову вырыли мужики, не ведая, для чего?.. — и не спрашивая. Привыкли: не побережешься хотя бы и в речах — попадешь под тяжелую руку, не вырвешься…
К этой-то яме и подошел блаженный и, пуще прежнего блестя глазами и улыбаясь чему-то таинственному, про что никому неведомо, лишь ему, помеченному особой метой, и привычно шепча, точно упреждая кого-то: «Тихонько, тихонько…» — за что в давнее уж время получил свое прозвание, опустился на колени возле ямы. Эту яму приметишь сразу, земля по кругу
