— Нам нечего терять. Хуже все равно не будет! — с усмешкой говорил силач. В юности он объезжал диких лошадей. Как-то неукротимый кабардинский жеребец вырвался из загона и полетел в раскидистую Ставропольскую степь. Маслаков смотрел на него, золотистого, и завидовал: вот так молодец! Сам бы убежал, но куда? А тут революция порвала все путы. Вахмистр царской армии — «черная кость» — с азартом сколачивал красные отряды в бригаду и бесстрашно водил ее против любых «превосходительств». Когда же приехал в отпуск по ранению и увидел дома чекистов, продотрядовцев, что грабили станичников, и новых шишек в очках — понял: опять ярмо накинули, марксистское. И хотя ему, как и Буденному, светила блестящая карьера, но в упряжи — Маслаков восстал.
Под стать комбригу был и матрос Брова, широкоскулый, кряжистый усач, отряд которого не смогли одолеть за три года ни австрийцы, ни белые, ни красные. Он между прочим спросил:
— А вам такой… Алексей Чубенко… не знаком?
За столом оживились. Многие знали его, старого анархиста, «дипломата». Год тому Алеша угодил в ЧК, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.
— Жив? — обрадовался Виктор Билаш. Он вспомнил, как впервые попал в Гуляй-Поле и как радушно принял его тогда в гостинице Чубенко. Еще на двери мелом было написано «нач. штаба». Когда же это? Вроде сто лет назад!
— Сбежал ваш Алёха, — загадочно сообщил Брова.
— Из чеки, что ли? — не поняла Галина. Единственная, к тому же привлекательная женщина за столом, заинтересовала Маслакова. Он разглядывал ее, прикидывая: «Чья же это краля? Любовница, атаманша или жена?»
— Когда вы заключили союз с правительством, всех анархистов же выпустили, — говорил Брова. — Из Бутырской тюрьмы Алексей пробрался к нам в лес.
— Что ж молчал? — удивился Махно. — Мог бы, дипломат, хоть весточку подать! Может, в одной и камере бедовали?
— Не знаю, — отвечал матрос. — Чего-то опасался, наверно. У меня начальником штаба крутился и… сбежал, как только мы собрались к вам.
— Похоже, настучал Алеха в чека на нас, — определила Галина. Работая в комиссии антимахновских дел, учительница скоро разочаровалась в людях. За редчайшими исключениями, они оказались трусливыми, продажными, льстивыми и мелочными. Это печальное открытие, а также необходимость карать изменили весь ее облик. Карие глаза потемнели, губы сжались плотнее, суровее. Она теперь избегала ярких украинских нарядов и ходила твердо, не торопясь.
— Да-а, настучал дипломат, — согласился Батько, вздыхая. Сколько товарищей потеряно, и не только в бою. Некоторые изменили, подались к красным и дерутся как бешеные псы. Но, в отличие от жены, Нестор Иванович считал, что это — выродки. А народ чист и предан воле. Правда, доказательств того находилось все меньше и меньше.
— У нас есть просьба, — как-то странно, неуверенно начал Маслаков. — Даже не знаю… Может уважите?
— Не тяни жилы! — потребовал Махно, чувствуя подвох. За столом притихли. Что потребует бывший буденновец? Уж не командовать ли всем войском пожелает?
— Отпустите нас на Кавказ. Дайте мандат на формирование армии.
— Да ты что? — опешил Билаш, протянув руки ладонями вверх. — Еле-еле наскребли силу, а ты… бежать! У нас и так хоть караул кричи!
Тут заговорили наперебой. Это была если не измена, то явная глупость. Вот, оказывается, для чего они пришли. На свободу Украины им наплевать. И опять же: переколотят комиссары всех поодиночке!
— В Сальских степях нас примут как родных, — продолжал Маслаков. — Пишут мне, что там тоже голод. Пустые амбары, подметенные продотрядами. Пока ходим, буденновцы взбунтуются. Факт! Тогда и нагрянем к вам во всеоружии!
— Зачем же тебе наш мандат? — усмехнулся Василий Куриленко, заместитель Батьки.
— Э-э, Махно всюду знаменит, — с уважением сказал комбриг. — А тем более у нас, где целые станицы украинские. Я и сам Маслак. Это уже «ов» прицепилось. Так что с мандатом Батьки мы будем не дезертирами, а законным войском!
Разочарованные повстанцы долго не соглашались отпустить казаков. Но в конце концов уступили. Не держать же силой? Да и где она?
Под утро снова налетел красный корпус. Перестрелка была недолгой. Махновцы бежали к старому, знакомому Дибривскому лесу и там, за Волчьей, пленив полк 42-й дивизии, затаборились. Отдохнуть им не дали. По тому берегу речки рыскали буденновцы, вопили:
— Маслак-предатель, выходи!
— Не спасет тебя Махно!
— Эй вы, трусы, бандитские рожи!
Не стерпев издевательств, комбриг повел своих в жестокую рубку. Где-то там пропадал и Нестор Иванович. А Галина с Феней сидёли в хате, в Больше-Михайловке. На душе было тревожно.
Еще до рассвета муж Фени — Пантелей Каретник и новый адъютант Батьки Иван Лепетченко ушли с тайным поручением. Никто не догадывался об этом, даже Лев Зиньковский. А жены знали, что унесен на хранение двадцатифунтовый ящик с драгоценностями. Не нужно было много ума, чтобы сообразить: близится конец этой войны и золото припасается на черный день.
— Нэ можу бильшэ, — Феня заплакала. — Дэ мойи диты? Дэ хата? Дэ…
— Нэ падай духом, подруга. Воно попустэ! — пыталась бодриться Галина. Уж ей-то, жене Батьки, председателю следственной комиссии, вовсе не светила никакая надежда…
Ночью снялись. Оставаться нельзя было. Карателям, конечно, сообщили, где находятся повстанцы, и сюда торопились чекисты, интернациональные полки, бронепоезда. Батько повел своих к Гуляй-Полю, и в одном из сел Галина увидела удручающую сцену. Хлопцы просили фураж у крестьян. Те разводили руками:
— Нэма ничого. Всэ ж забралы. Всэ!
Тут столько войск прокатилось туда-сюда. Но Нестор услышал и возмутился:
— Вы кому брэшэтэ? Спасителям!
— Та дэ ж його взять, Батько? — сокрушались мужики. — У нас, шо, прорва?
— Пускайте пыль в глаза продагенту, дядькы, а не мне, селянину. Есть у вас фураж! Но мало. Так и говорите, что последнее — жалко.
— Голод же будэ, Нэсторэ Ивановичу, — упорствовали мужики.
— А комиссар вам лучше? — вскипел Махно. — Торгуетесь, покупая волю. Своя шкура дороже, да? Сдерут же ее со всей Украины вместе с последней шерстью. Запляшете еще, холуи голопузые, да поздно будет!
Скрепя сердце, дядькы покормили лошадей, и повстанцы отправились дальше. В следующем селе, где заночевали, опять спрятали клад. Галина видела его: золотые монеты, дневник Батьки, карта военных Действий и бывший договор с Советской властью. Оставлялось все это, наверно, для потомства (Прим. ред. — До сих пор не найдено).
— Феня очень просит отдохнуть. Нам с ней, — заметила Галина в пути. Муж пристально посмотрел на нее из-под воспаленных век, вздохнул, взял за колено.
— Потерпите, голубки. Найдем тихий угол. Вы же для меня… — он не находил слов.
— А ты, Нэстор, шукай долю там, — жена махнула рукой на запад.
— В Галичине, что ли?
— Можэ, й там. Подумай…
Этот разговор они продолжили, когда укладывались спать. Накануне Брова и Маслаков уговорили-таки Батьку вручить им мандат на организацию Кавказской армии. Бумагу отпечатали, приляпали печать и разошлись по хатам. Только Нестор с Галиной забрались под одеяло, как затрещали выстрелы. Это в который раз налетел третий конный корпус. Бой кипел уже на улице, когда Махно со своими вырвался в поле. Оказалось, что казаки ушли раньше, а с ними — отряд Пархоменко и разведчики Кочубея. Армия распалась, и к Азовскому морю, в Ново-Спасовку, с Батькой прискакали сто человек. Раненый Трофим Вдовыченко попросил:
— Извините, хлопцы, но я… всё. Кранты! Подлечусь где-нибудь в хуторе.
— А не опасно? — забеспокоился Нестор, думая о Галине с Феней.
— Что? Сам леший не найдет! — отвечал Трофим.
— Тогда забери с собой и девчат, — предложил Махно. — Жаль мне их. Замучились голубки.
— Кого, кого, а дам — пожалуйста! — Вдовыченко, несмотря на боль, лихо подкрутил усы. Ни он, ни другие не предполагали, что видятся с ним в последний раз. Галина обняла мужа и разрыдалась.
— Чего ты? — сказал Батько. Левую щеку его тронул нервный тик. — Я ж заклятый. Скоро вернусь, и в чемодане всё есть. Бери.
Галина сквозь слезы разглядела, как замелькали на февральском снегу напряженно-кривые задние ноги коней и вскоре отряд скрылся за околицей. «Отак и моя доля», — подумалось.
Тут проявилась стихия мелкобуржуазная, анархическая… Эта контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые.
В. Ленин. Из доклада на X съезде РКП(б).
В то самое время, когда вождь произносил эти слова, над «колыбелью революции» — Кронштадтом кружили аэропланы и сбрасывали бомбы. Они рвались на улицах, в гавани, на льду, вздымая фонтаны воды. А дальше по заливу темнели цепи отступающих красноармейцев, пятна павших. По ним злорадно били крепостные, корабельные орудия, пулеметы.
