Утренние газеты взахлеб сообщали о расстреле демонстрации на Садовой, о разгроме «Правды» и занятии дворца Кшесинской, об аресте большевиков и о том, что вынесено постановление об аресте Ленина. Днем, когда собрался Московский комитет, еще не все было ясно, кроме главного, конечно: буржуазия делает попытку разгромить основную силу революции. Чем на это ответить? Штернберг угрюмо слушал, как некоторые очень горячие товарищи предлагали немедленно выступить. Захватить телеграф, Центральную телефонную станцию, почтамт, вокзалы. И этим самым поддержать петроградских товарищей...
— И предупредить буржуазное правительство? — сказал Штернберг. — Предупредить, дать им возможность сотворить с московскими большевиками то же самое, что они сделали с петроградскими. Мы еще не имеем вооруженной силы для того, что предлагают здесь некоторые товарищи. Ведь уже в марте мы говорили, что ее создание — первая и главная задача. А сделано было мало, ничтожно мало. И сейчас нельзя рисковать тем малым, что у нас есть, а надо изо всех сил создавать отряды Красной гвардии, искать для них оружие, обучать воевать. А выступать сейчас — авантюра! Подставимся сами, поможем разгромить то немногое, что у нас есть. Сейчас не нападать, а защищаться надобно.
Подробнее о петроградских делах Штернберг узнал от Николая. Яковлев возвратился смертельно усталый, не спавший несколько ночей. Он приехал в Питер за несколько дней до июльской демонстрации, успел подробно поговорить с Лениным. И собирался немедленно уезжать назад через Москву в Сибирь, когда начались события... Остался, чтобы убедиться, что Ленин в безопасности, чтобы поговорить со Свердловым и другими товарищами перед отъездом в Сибирь.
— Коля! Вы не остаетесь в Москве? Сейчас, в такое время? — Штернберг растерялся от неожиданного решения Яковлева.
— А я и не собирался оставаться в Москве. И разговор с Лениным убедил меня в моей правоте. В первые же дни революции политические, которые были на каторге или в ссылке, все бросились в центр. В Петроград, в Москву, в большие города. И во всей огромной Сибири окопались местные эсеры. Когда я рассказал Владимиру Ильичу о том, что делается в Томске, Красноярске, Новониколаевске, то он не только поддержал меня, но и сказал, что поставит в ЦК вопрос о посылке людей в Сибирь. А мое место — там. Особенно сейчас. Я бы и раньше уехал, но хотел убедиться окончательно, что не будет сделано дикой глупости. Здесь тоже было мнение, что Ленину надобно явиться в суд?
— Ну, у нас только несколько человек стояли на такой идиотской точке зрения.
— Вот именно — идиотской... Суд! Да они бы выставили на суде субчиков, которые, не моргнув, сказали, что вместе с Лениным получали жалованье в немецком генеральном штабе... После июльских дней к Луначарскому подходит какой-то тип и, обращаясь к толпе, заявляет, что сам, своими глазами видел, как Луначарский третьего июля, сидя на крыше дома на Невском, стрелял из пулемета в толпу... Вы бы, Павел Карлович, посмотрели на Луначарского — какой из него пулеметчик!.. Ну, немедленно Луначарского арестовали и поволокли на Шпалерку. Там он и до сих пор сидит. Да нет — про суд нечего и говорить! Никакого суда не было бы! Юнкера Ленина не довели бы и до тюрьмы, а убили бы на месте. Они убийцы, Павел Карлович! Мне кажется, что до сих пор многие наши товарищи думают: идет политическая дискуссия вроде той, что была после Второго съезда. А это — чепуха! Если мы поддадимся — все, окончим свою жизнь у какой-нибудь «стены коммунаров»... Они и без суда при этом обойдутся...
Яковлев уезжал поздно вечером. Штернберг был единственным, кто его провожал. Варвара находилась на каком-то срочном заседании, с родителями Николай попрощался еще днем, а других близких людей он так и не сумел завести за свою беспокойную и трудную жизнь. На Ярославском вокзале было шумно и грязно. Состав уже подали, в него, отталкивая проводников, влезали женщины с детьми, какие-то мордастые личности с толстенными баулами, солдаты с котомками.
— Ну, ладно, пойду занимать свое место. А то еще стоять придется. Ну, дорогой мой, счастливо вам оставаться, счастливо воевать, берегите себя, за стариками моими присматривайте, на Варю у меня насчет этого большой надежды нет... И не смотрите так на меня, ради бога!
Яковлев уже втиснулся в вагон; прошло минут пятнадцать или двадцать, пока ударили во второй и в третий раз в станционный колокол, поезд с трудом дернулся и стал медленно выползать из вокзального тупика.
А Штернберг стоял и стоял и все смотрел туда, вперед, где исчезал, растворялся в других пристанционных огнях красный фонарик последнего вагона. Как будто он уже знал, что никогда больше не увидит Николая, не услышит его доброго, глуховатого голоса. Прощай, милый Коля!
«ВРЕМЯ ЗА ДЕЛО ПРИНЯТЬСЯ»
— Дела, как и земной шар, надо подталкивать, иначе они и крутиться не будут, — говорил с каменно-серьезным лицом на заседании Московского комитета Василий Иванович Соловьев. — Если вы мне не верите, то спросите у нашего профессора — он как раз специалист по землеверчению...
Штернберг с такой же серьезностью, солидно, как на экзамене в университете, утвердительно кивал головой. Соловьев ему очень нравился. В Москве он был недавно, с прошлого года. За ним был большой опыт журналиста, работавшего в «Правде», и в Москве он стал официальным редактором партийной газеты «Социал-демократ».
В прошлом Соловьев был студентом физико-математического факультета. Штернбергу казалось, что Соловьев отличается редкими математическими способностями и любовью к математике. Обычно он садился на заседаниях рядом со Штернбергом и, когда оратор забредал в длинные и маловнятные дебри, наклонялся к соседу и тихо, жалобно просил:
— Профессор, погоняйте!..
Штернберг набрасывал на бумаге какую-нибудь хитроумную задачку — запас их в его памяти был огромен — и протягивал Соловьеву. Тот решал с необыкновенной быстротой.
Председатель настороженно следил за перепиской двух членов комитета: наверное, блокируются или придумывают что-нибудь этакое...
Последний месяц лета был жарким не только по погоде. В середине августа в Москве должно было собраться государственное совещание, и московские власти готовили торжественную встречу Временному правительству. Не очень было понятно, почему такую торжественную говорильню собирают в Москве, а не в Петрограде.
— Будущему диктатору будет представлена будущая столица, — сказал Соловьев Штернбергу, когда они заговорили об этом.
Штернберг снял пенсне и посмотрел на собеседника.
— Да, да, профессор! Вы не смотрите на меня так укоризненно, как на провалившегося студента. На Петрограде они уже поставили крест. И хотя наши еще сидят в
