Желая показать Клотильде, что он понимает, сколь тяжело бремя ее обязанностей, Антуан с серьезным видом поджал губы и покачал головой.
- Я не жалуюсь, - заключила она в порыве раскаяния. - Если хорошенько разобраться, то не так уж это страшно. Хозяйки почти все время в госпитале. Я их вижу только к обеду, А к завтраку у меня только господин Даниэль да госпожа Женни с малышом.
Клотильда говорила непривычно фамильярным тоном, как будто годы войны уничтожили прежнее расстояние между нею и хозяевами, оглушала его своей болтовней, без стеснения судила обо всех членах семьи. "Мадемуазель Жиз всегда такая любезная с нами..." "Госпожа Фонтанен на самом деле не гордая, но с ней стесняешься, не знаешь никогда, как к ней подступиться..." "Госпожа Николь хоть и рассеянная, а с ней держи ухо востро!.." "Госпожа Женни даром слов не тратит, работает за двоих, а уж умница-то какая..." И все время она поминала "малыша" с восхищением и нежностью:
- Малыш себя еще покажет! И он будет командовать не хуже покойного господина Тибо. ("А ведь правда, он внук нашего Отца", - подумал Антуан.) Он и сейчас бы всех оседлал, дай ему волю... Господин Антуан и представить себе не может: ну, просто ртуть! Никого на свете не слушает... Счастье еще, что господин Даниэль смотрит за ним: я ведь работаю - где же мне успеть? С него ни на минуту глаз нельзя спустить... А господина Даниэля это занимает: целый день он один, только и делает, что жует да жует свою резинку, вот и забавляется с ребенком... - Она покачала головой и с многозначительным видом добавила: - Что там ни толкуй, но по нынешним временам многие ничего не имеют против, чтобы остаться без ноги...
Антуан взял блокнот и написал: "А Леон?"
- Ох, бедняга Леон!.. - Ничего нового она о нем сообщить не могла. (Леона взяли в плен под Шарлеруа на следующий же день, как он прибыл на фронт; узнав номер его лагеря, Антуан поручил посылать ему каждый месяц продуктовую посылку. Каждые три месяца Леон регулярно присылал благодарственную открытку, но ничего о своем житье не сообщал.) - Известно ли господину Антуану, что он просил прислать ему флейту? Мадемуазель Жиз купила ему флейту в Париже.
Антуан уже давно допил молоко.
- Пойти помочь госпоже Женни, - сказала Клотильда, приняв поднос. Сегодня вторник, она стирает, а со стиркой трудно управиться - на малыша не напасешься!..
Она пошла было к дверям, но обернулась и в последний раз взглянула на Антуана. Лицо ее вдруг приняло задумчивое выражение.
- Господин Антуан, а ведь до чего мы дожили! Чего только в эти годы не нагляделись! Чего только не нагляделись! Сколько раз я говорила Адриенне: "Если бы покойный господин Тибо вернулся! Если бы он мог видеть все, что произошло с тех пор, как его здесь нет!"
Оставшись один, Антуан начал не спеша одеваться: ему некуда было торопиться. И хотелось как можно тщательнее проделать все лечебные процедуры.
"Если бы покойный господин Тибо вернулся..." Слова Клотильды напомнили ему вчерашний сон. "Какую власть Отец еще имеет над всеми нами", подумалось ему.
Было уже около двенадцати, когда Антуан отворил окно, которое закрыл, проделывая голосовые упражнения.
Из сада донесся мужской голос: "Жан-Поль! Слезай оттуда! Иди ко мне!" И, как отдаленное эхо, женский спокойный, свежий голос: "Жан-Поль! Будешь ты слушаться дядю Дана или нет?"
Антуан вышел на балкон. Не раздвигая завесы дикого винограда, он осмотрелся вокруг. Внизу расстилалась небольшая площадка, отделенная от леса рвом. В тени двух платанов (где когда-то любила сидеть г-жа де Фонтанен) в плетеном шезлонге полулежал Даниэль с раскрытой книгой на коленях. В нескольких шагах от него малыш в светло-голубом джемпере, приставив к стене перевернутое ведерко, силился взобраться на парапет. По другую сторону лужайки, в бывшем домике садовника, дверь стояла открытой, и в солнечном свете Женни с засученными рукавами, слегка нагнувшись над баком, намыливала белье.
- Иди сюда, Жан-Поль, - повторил Даниэль.
В ярком луче на мгновение вспыхнули рыжие кудри ребенка. Мальчик решил вернуться к дяде. Но чтобы не вышло так, будто он послушался, он важно уселся на землю, взял лопатку и стал насыпать в ведерко песок.
Когда через несколько минут Антуан сошел с лестницы, Жан-Поль все еще не вставал с земли.
- Пойди поздоровайся с дядей Антуаном, - сказал Даниэль.
Малыш, сидя на корточках у парапета, работал лопаточкой и, казалось, не слышал обращенных к нему слов. Заметив, что незнакомец направился к нему, он бросил лопаточку и еще ниже нагнул голову. Когда Антуан схватил его на руки и поднял, он задрыгал было ногами, но потом, решив, что с ним играют, звонко захохотал. Антуан поцеловал его в волосы и спросил на ушко:
- А как, по-твоему, дядя Антуан злой?
- Да! - закричал мальчик.
У Антуана от возни началась одышка. Он опустил мальчика на землю и подошел к Даниэлю. Но едва только он уселся, как Жан-Поль подбежал, вскарабкался к нему на колени и, прижавшись к его мундиру, сделал вид, что спит.
Даниэль не встал с шезлонга. Он был без галстука, в поношенных темных брюках и старой фланелевой, в полоску, теннисной куртке. Искусственная нога была обута в черный ботинок; другая - в ночной туфле, без носка. За эти годы он обрюзг: черты были по-прежнему правильные, тонкие, но все лицо - тяжелое, гипсовое. Давно не стриженные волосы, синеватый небритый подбородок делали его похожим на провинциального трагика, - дома он уже не следит за собой, но при огнях рампы - еще весьма импозантен в ролях римских императоров.
Антуан, который с самого утра не переставая возился с бронхами и гортанью, сразу заметил, хотя, впрочем, не придал этому особого значения, что Даниэль, поздоровавшись с ним, даже не спросил о том, как он себя чувствует. (Правда, накануне вечером они поговорили о своих болезнях и поведали друг другу свои горести.) Из вежливости Антуан с заинтересованным видом наклонился и заглянул в книгу, которую Даниэль положил рядом с собой прямо на песок.
- Это "Вокруг света", - пояснил Даниэль. - Старый журнал путешествий... за тысяча восемьсот семьдесят седьмой год. - Он взял книгу и небрежно полистал. - Много иллюстраций... У нас есть полный комплект.
Антуан рассеянно гладил волосы мальчика, который, казалось, погрузился в глубокую задумчивость и сидел, широко открыв глаза, прижавшись головенкой к груди нового дяди.
- Что пишут? Вы уже читали газеты?
- Нет, - ответил Даниэль.
- Говорят, что междусоюзнический совет решил на днях распространить полномочия Фоша также и на итальянский фронт.
- А-а!
- Это, должно быть, уже официально объявлено.
Как будто внезапно заскучав, Жан-Поль соскочил на землю.
- Ты куда? - в один голос спросили дядя Дан и дядя Антуан.
- К маме.
Подпрыгнув сначала на одной ножке, потом на другой, мальчик весело побежал к домику. Антуан и Даниэль переглянулись.
Даниэль вытащил из кармана пачку жевательной резины и предложил Антуану.
- Нет, спасибо.
- Все-таки развлечение, - объяснил Даниэль. - Я бросил курить.
Он взял резинку, положил в рот и начал медленно жевать.
Антуан, улыбаясь, глядел на него.
- Вы напомнили мне один фронтовой случай... В Виллер-Бретонне... Мы разместили наш госпиталь на ферме, которую перед тем занимал американский санитарный отряд. Наши санитары буквально весь день отбивали молотками целые наслоения этой самой жвачки, которую грязнули американцы поприклеивали всюду - к плинтусам, к дверям, к столам, к скамейкам... И она твердеет, как цемент, эта пакость... Если англосаксонская оккупация продлится еще несколько лет, все здания в Артуа и Пикардии потеряют свои первоначальные очертания и превратятся в бесформенные нагромождения жевательной резины... Легкий приступ кашля прервал его слова. - Подобно тому, как некоторые скалы на Тихом океане превратились в горы гуано!
Даниэль улыбнулся, и Антуан, который так же, как и Жак, всегда поддавался прелести этой улыбки, с радостью заметил, что она не утратила своего обаяния, несмотря на расплывшиеся черты лица, верхняя губа при улыбке все так же медленно и лукаво ползла влево, а в полузакрытых глазах вспыхивал насмешливый огонек.
Антуан все еще кашлял. Потеряв надежду отдышаться, он нетерпеливо махнул рукой.
- Вы сами видите, каким старым кашлюном я стал, - с трудом вымолвил он. Потом, передохнув немножко: - Они здорово нас отделали, как говорит Клотильда. Но мы, разумеется, еще находимся в числе привилегированных!
С минуту оба помолчали. На сей раз молчание прервал Даниэль.
- Вот вы меня спросили, читаю ли я газеты. Очень редко. Я слишком много думаю о войне. Ни о чем другом думать я не могу... Читать сводки, когда знаешь так, как это знаем мы, что должно означать: "Некоторое оживление на таком-то фронте..." или: "Удачная атака на участке..." Нет! - Он откинул голову на спинку шезлонга и, закрыв глаза, продолжал вполголоса: - Надо самому пережить атаку, и пережить ее в пехоте, чтобы понимать... Пока я был в кавалерии, я не знал, что такое война. А ведь я ходил тогда в атаку раза три... И об этом тоже не расскажешь... Но все это ничто по сравнению с атакой пехоты с "вылазкой" в заранее назначенный час, с штыковой атакой. Он вздрогнул, открыл глаза и пристально посмотрел перед собой, яростно жуя свою резинку, потом проговорил: - В сущности, сколько нас таких в тылу, которые знают, что такое война? Те, что вернулись, - сколько их? Да и к чему они станут рассказывать? Они не могут, не хотят ничего говорить. Они знают, что их не поймут.
