И вдруг он вспомнил. Сентябрьской ночью - было это в 1914 году, во время длительных боев, которые Антуан для себя все еще именовал "Провенские вылазки" и которые были известны под именем битвы на Марне, - ему пришлось быстро сворачивать свой пункт под ураганным огнем Когда раненых удалось эвакуировать в тыл, он вместе со своими санитарами ползком пробрался через окопы, вышел из-под обстрела и вдруг увидел какой-то домишко без крыши, но зато крепкие стены и погреб могли послужить надежным временным убежищем. Но тут неприятельская артиллерия изменила прицел. Снаряды стали ложиться ближе. Антуан приказал своим людям спуститься в погреб, сам закрыл за ними крышку и остался один. Так он стоял минут двадцать в нижнем этаже домика, прислонясь к косяку и поджидая конца обстрела. И тут-то и случилось "это". Страшный взрыв внезапно раздался в тридцати - сорока метрах, клубы известковой пыли заставили Антуана спешно отступить вглубь, и тут он неожиданно наткнулся на своих людей, молча стоявших в полумраке. Зачем они пришли сюда? Видя, что их врач не пожелал спрятаться вместе с ними, они открыли люк, один за другим поднялись по лестнице и молча выстроились позади своего начальника.
"Все же момент был довольно скверный, - подумал Антуан. - Но это проявление солидарности, преданности доставило мне радость, я ее не забуду никогда... И если бы в эту ночь какой-нибудь Любен заявил, что "в войне есть своя красота", я, быть может, сказал бы: "Да".
И тут же спохватился: "Нет, не сказал бы"!
Даниэль удивленно повернул голову: Антуан, сам того не замечая, произнес последние слова вполголоса.
Он улыбнулся.
- Я хотел сказать... - начал он.
Улыбка у него вышла виноватая. От дальнейших объяснений он отказался и замолчал.
Было слышно, как в доме плачет Жан-Поль: он раскапризничался и не желал ложиться спать.
VIII. Первый разговор с Женни
Женни уложила сына в кроватку и, как всегда, пока он засыпал, начала бесшумно переодеваться, чтобы сразу же после завтрака идти в госпиталь, где она работала в бельевой. Проходя мимо окна, она сквозь тюлевую занавеску заметила Антуана и Даниэля, беседовавших под платаном. Слабый голос Антуана не долетал до нее; и хотя она слышала монотонную речь Даниэля, временами произносившего громко какую-нибудь отдельную фразу, она не могла различить ни слова.
Она вспомнила их обоих молодыми, здоровыми, беспечными, переполненными честолюбивых замыслов, и сердце ее болезненно сжалось. А теперь, что сделала с ними война! Но все-таки они уцелели, они здесь! Оба они живы! Они поправятся: к Антуану вернется голос, Даниэль свыкнется со своей хромотой; скоро они начнут жить прежней жизнью! А Жак! Ведь и он мог бы видеть - пусть не здесь - это смеющееся майское утро... Она бросила бы все, лишь бы быть вместе с ним... Они вдвоем воспитывали бы сына... Но все кончено, кончено навсегда!
Голос Даниэля замолк. Женни подошла к окну и увидела, что Антуан идет к дому. Со вчерашнего дня она ждала случая поговорить с ним наедине. Бросив беглый взгляд на Жан-Поля и убедившись, что мальчик спит, она застегнула платье, быстро навела в комнате порядок и, открыв дверь, вышла на площадку.
Цепляясь за перила, Антуан медленно поднимался по лестнице. Он вскинул голову и заметил Женни, - она улыбнулась, приложила палец к губам и сделала шаг ему навстречу.
- Хотите посмотреть, как он спит?
Совсем задохнувшись во время подъема, Антуан ничего не ответил и на цыпочках пошел за ней.
Большая оклеенная светлыми обоями в голубых разводах комната была вытянута в длину. В глубине стояли две одинаковые кровати, между ними детская кроватка. "Должно быть, бывшая спальня супругов Фонтанен", - подумал Антуан, стараясь понять, зачем здесь две кровати; он подивился, заметив, что обе постланы и рядом с каждой стоит ночной столик, на котором разложены туалетные принадлежности. Между кроватями висел портрет Жака в натуральную величину, писанный маслом в современной манере, Антуан видел его впервые.
Жан-Поль спал, свернувшись клубочком, зарывшись в подушки; волосы его рассыпались, губы были полуоткрыты и влажны; одна рука лежала поверх одеяла, но кулачок был сжат, как будто мальчик собирался вступить в драку.
Антуан вопросительно показал на портрет.
- Я привезла его из Швейцарии, - шепнула Женни. Она посмотрела на портрет, потом перевела взор на ребенка: - Как они похожи!
- Если бы вы знали Жака в таком возрасте!
"Но это еще не значит, - подумал он, - что Жан-Поль будет походить на него характером. Кто знает, сколько чужого, непохожего на Жака носит в себе этот малыш!" Вслух он продолжал:
- Странно, не правда ли? Представить себе длинный ряд предков, близких и отдаленных, прямых и непрямых, которым он обязан своим существованием. Какое из этих влияний возобладает? Это тайна. Рождение человека всякий раз чудо, в каждом существе есть свойства его предков, но всегда в новом сочетании.
Мальчик во сне, не разжимая кулачков, вдруг прикрыл лицо рукой, как будто хотел защититься от их взглядов. Антуан и Женни улыбнулись.
"Да, странно, - думал Антуан, молча отходя от кроватки, - странно, что из всех возможных существований, которые носил в себе Жак, только вот это, только сочетание Жан-Поль и никакое иное, нашло себе воплощение, увидело жизнь..."
- О чем это Даниэль говорил с вами с таким жаром? - спросила Женни, понижая голос.
- О войне. Мы, как одержимые, всегда возвращаемся к этой теме.
Лицо Женни вдруг стало суровым.
- С ним я не говорю на эту тему.
- Почему?
- Он слишком часто высказывает такие мысли, что становится просто стыдно за него. Вычитывает их из националистических газет. При Жаке он не посмел бы!
"Любопытно, какие газеты читает она сама? - подумал Антуан. - "Юманите" в память Жака?.."
Женни быстро подошла к нему.
- Знаете, в тот вечер, когда была объявлена мобилизация (помню, как сейчас, - мы стояли перед зданием парламента, у будки часового), Жак сказал, взяв меня за руку: "Поймите, Женни, отныне будут судить о людях в зависимости от того, принимают они или отвергают идею войны!"
С минуту она помолчала: слова Жака звучали еще в ее ушах. Потом, подавив вздох, она подошла к открытому секретеру красного дерева и жестом пригласила Антуана присесть.
Но он не заметил, он стоял и не отрываясь глядел на портрет брата. Жак сидел вполоборота, с гордо закинутой головой, упершись одной рукой в бедро, но поза, хотя в ней чувствовался вызов, казалась естественной: Жак действительно любил сидеть так. Прядь темно-рыжих волос пересекала лоб. ("С годами у малыша волосы тоже потемнеют", - подумал Антуан.) Сосредоточенный взгляд, горькая складка крупного рта, крепко сжатые челюсти придавали лицу Жака неспокойное, даже свирепое выражение. Фон был недописан.
- Июнь четырнадцатого года, - пояснила Женни. - Это работа одного англичанина, Патерсона; сейчас, говорят, он сражается в рядах большевиков... Ванхеде сохранил портрет и передал его мне в Женеве. Вы знали Ванхеде? Альбинос, друг Жака. Я, кажется, писала вам о нем.
Продолжая вспоминать, Женни начала рассказывать о своем пребывании в Швейцарии (видно было, как она счастлива поговорить с Антуаном обо всем, рассказать ему то, что таила от других). Ванхеде сводил ее в отель "Глобус", показал комнату Жака ("мансарда, выходит прямо на лестницу, без окон..."), посетил с ней кафе "Ландольт", кафе "Локаль", познакомил с семьями оставшихся в живых участников сборищ в "Говорильне"... Таким образом она встретилась со Стефани, бывшим сотрудником Жореса по "Юманите" (с которым Жак познакомил ее еще в Париже). Стефани удалось перебраться в Швейцарию, где он издавал газету "Их великая война". Он был одним из наиболее активных членов группы непримиримых социалистов-интернационалистов...
- Ванхеде возил меня также в Базель, - добавила она задумчиво.
Женни отперла ключом ящик секретера и осторожно, как бесценную реликвию, вынула оттуда пачку исписанных карандашом листков. Прежде чем передать их Антуану, она подержала их минуту на ладони.
Антуан, заинтригованный, взял рукопись, перелистал ее. Почерк Жака...
"И тем не менее мы стоим сегодня лицом к лицу с заряженными винтовками, готовые по первому сигналу бессмысленно убивать друг друга!"
И вдруг он понял. Это те самые последние страницы, которые Жак написал накануне смерти. Листки были смяты, испещрены поправками, залиты типографской краской. Почерк Жака, но неузнаваемый, измененный спешкой и лихорадочным волнением, то размашистый и твердый, то дрожащий, точно буквы были выведены неуверенной рукой ребенка...
"Разве французское государство, разве германское государство имеют право отрывать вас от ваших семей, от вашей работы и распоряжаться вашей жизнью, не считаясь с самыми очевидными вашими интересами, не считаясь с вашей волей, не считаясь с самыми гуманными, с самыми чистыми, с самыми законными вашими инстинктами? Что дало им эту чудовищную власть распоряжаться вашей жизнью и смертью? Ваше неведение. Ваша пассивность!.."
