— По какому случаю звон? Не Литва ль на нас попёрла?
— А может, ливонцы удачи пытают?
И замер люд, вперился в помост. Кто говорить будет? По ступеням поднялся посадник Копыл и московский дьяк Далматов. Посадник шапку снял, на все четыре стороны поклон отвесил:
— Народ псковский, вразумейте, о чём я сказывать почну. Государь и великий князь Московский Василий Иванович посадников наших задержал, а меня с дьяком послал передать, гнев он на Псков держит.
Заволновался люд, зашумел. Раздались голоса:
— Великий князь Московский, но не псковский! Отчего же наших послов за караулом закрыл?
— Дьяк Далматов сызнова к нам приехал поучать нас?
— Не хотим Москвы над собой!
— Чего желает великий князь? — раздался голос старосты кожевников.
На край помоста придвинулся дьяк Далматов, развернул свиток.
— Люди псковские! Государь и великий князь Василий Иванович отписывает вам, что ежели отчина его, Псков-город…
— Псков не отчина князей московских! — снова визгливо ввернул боярин Шершеня. — Псков город вольный!
Далматов поднял строгие глаза, дождался тишины и снова внятно повторил:
— Ежели отчина его Псков-город хочет в мире жить, так должны псковичи исполнить две государевы воли.
— Не томи, дьяк, сказывай, чего государю надобно? — выкрикнул высокий гончарник.
— Первая воля, — твёрдо и громко выговорил Далматов, — чтоб не было у вас веча и вечевой колокол, — дьяк вскинул руку к звоннице, — сняли. Другая воля — быть у вас двум наместникам…
— Много мнит о себе великий князь! — раздалось сразу несколько голосов. — Аль не ведомо Василию, что Псков не склонял головы ни перед немцем, ни перед иным недругом…
— Не бывать тому, чтобы Псков вольностей лишился! О том и передай, дьяк, великому князю. Аль вороги мы ему, цо он с нами тако разговаривает?
Дьяк Далматов кинул резко в толпу.
— Не стращаю я вас, псковичи, но скажу слова государевы: ежели добром не исполните воли государя, то у него силы наготове много, и кровопролитие взыщется с ослушников! Аль запамятовали, как, возгордившись, новгородцы подняли меч на Москву?
Стих люд. Но вот к помосту пробился старик кузнец, поднял руку.
— Круто, ох как круто рець ведёшь, дьяк. Но да не от тебя слова эти, а от государя Московского. Како же отвецать нам тобе? От древности, от прародителей наших вецевой колокол во Пскове. Подобно сердцу он у нас. Но вот настала пора проститься нам с ним. Я плацу, — кузнец смахнул рукавом слезу, — но нет стыда в том. Отдадим мы государю, великому князю Московскому своего вецника…
— А ты за весь Псков не ответствуй! — прервал кузнеца боярин Шершеня.
Кузнец ответил раздражённо:
— Я от народа сказываю, а не от вас, боляр. — И повернулся к Далматову. — О том, дьяк, и передай государю. Не станем крови проливать и согласны исполнить его волю.
— Не хотим!
— Согласны! Пусть будет, как кузнец сказывает! — перекрыла боярские выкрики толпа. — Скинем вечевой колокол, примем государевых наместников!
— Коли бояре мыслят за вечевой колокол держаться, пущай сами и бьются с московскими полками. Мы же не пойдём противу Москвы.
— Жалко вечника, ажник душа рвётся, да где силы наберёшься на московские полки?
* * *
— Едут! Едут! Недалече уже! — свесился с колокольни лохматый отрок, замахал шапкой.
Вспугнув птиц, враз торжественно зазвонили колокола, распахнулись городские ворота и с хоругвями, в облачении вышли из Пскова архиерей с духовенством, бояре и ремесленный люд.
Псковичи встречали великого князя.
Государь ехал верхоконно, под стягом. Белый конь, крытый золотистой попоной, пританцовывал, вскидывал головой.
Следом за великим князем длинной лентой вытянулись полки служилых дворян и пищальников. Били барабаны, играли трубы.
Приставив ладонь козырьком ко лбу, Василий сказал с усмешкой:
— Эка, с попами вылезли. Плещеев подхватил с полуслова:
— Аки пёс побитый хвостом виляет, так и боярство псковское.
— Ха! — Василий махнул рукой. — И без бития, только и того, пригрозили. Нынче боярство хоть и строптивое, да не то, что ране. Как господин Великий Новгород сломился, так и боярство присмирело. Вишь, — кивнул Василий на остановившихся у дороги псковичей, — смирненькие каки. — И хихикнул. — Поди, не мыслит боярство псковское, чего я с ними сотворю.
Плещеев осклабился.
— Взвоют, государь…
— Да уж не возвеселятся. Ты, Михайло, вели полковым воеводам дворян определять на постой по боярским вотчинам. Да чтоб дворяне служилые не бражничали да в боярских трапезных не рассиживались и наизготове были, ибо надобность в них может случиться.
— Смекаю государь.
— Коли догадываешься, о чём речь, то до поры молчи, а то ненароком вспугнёшь бояр, они на смуту подбивать люд зачнут, тогда крови не миновать.
Остановив коня, Василий спрыгнул наземь, кинул повод подбежавшему отроку.
— Ну, пора и под благословение.
Сняв шапку, пятерней пригладил бороду и медленно, но твёрдо направился к стоявшему с крестом в руках архиерею.
* * *
С высоты бревенчатых стен псковского детинца Шершене видно московские полки, толпы народа и раскачивающиеся на ветру хоругви.
Вон великий князь в алом кафтане и собольей шапке. За Василием на древке полощется стяг. Навалился Шершеня грудью на стену, ногтями камни царапает, глаз не сводит с великого князя. А когда Василий с коня соскочил и к архиерею направился, застонал боярин, отвернулся и торопливо спустился со стены. Холоп подвёл боярину коня, помог взобраться в седло. Шершеня поводья разобрал, спросил хрипло:
— Всё ли готово, Елистрат?
— Давно ждём, боярин. — Холоп заглянул Шершене в глаза. — Дружина в сборе.
— Ну, так с Богом.
Шершеня взял с места в рысь. Когда проезжали мимо боярских хором, он чуть придержал коня, Елистрат свистнул, и со двора по два в ряд вынеслась боярская дружина, поскакала следом.
Оглянулся Шершеня, в последний раз глянул помутневшим взором на слюдяные оконца, островерхую крышу. Молнией мелькнула мысль: «Может, бегу напрасно…». Но тут же подавил её. Через другие ворота выехал боярин с дружиной из города и по литовскому шляху поскакал к рубежу.
* * *
Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий, погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Осыпаются деревья, стелют на землю пёстрый ковёр.
В многоцветье лес: коричневый, жёлтый, зелёный и багряный.
В сентябре выжигают крестьяне утолоченное стадами жнивьё и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на чёрном поле рожь, дожидается снега.
С утра и допоздна висит над сёлами и деревнями перестук цепов, и пахнет обмолоченным хлебом.
В сентябре из Пскова тронулся в дальний путь боярский поезд. Триста именитых семей велел государь и великий князь Василий переселить на жительство в Москву, а их земли и вотчины раздать служилым людям.
Перебирались бояре под угрозой. Уезжали с челядью, многочисленным обозом, груженным рухлядью, а впереди боярского поезда на крестьянской телеге везли псковичи в Москву вечевой колокол…
Наказал великий князь Михаиле Плещееву и воеводе полка пищальников стеречь бояр в пути, а к тем, кто его, государева, указа ослушается и переселяться откажется, силу применять.
Сам же Василий ещё ненадолго задержался в Пскове. Дождался, пока новые наместники Григорий Морозов да Иван Челядин приведут люд к крестному целованию. А для острастки оставил Василий в Пскове тысячу детей боярских да пятьсот новгородских пищальников.
Великий хан Гирей. Тревожное лето. Посольские хлопоты. Вот он, Смоленск-город. Псковский наместник. Литовское воинство. На Смоленск!
Задумчив взор старого Менгли-Гирея. Скуластое, жёлтое, морщинистое лицо его недвижимо. Поджав ноги, сидит хан на белой кошме в тени развесистых деревьев. Шелестит листва, и звонко звенят струи фонтанов, сеют водяной пылью. В свежем утреннем воздухе повис нежный запах распустившихся роз…
На другом конце пушистой кошмы сутулясь сидит визирь Керим-паша.
Голос у Менгли-Гирея негромкий, сиплый:
— Керим-паша, ты много живёшь в Бахчисарае. Мой дворец — твой дом, и ты ближе мне, чем самый любимый сын. Так ли, визирь?
Керим-паша встрепенулся, приложил ладони к сердцу. В поклоне качнулась кисточка на тюрбане.
— О аллах, милость твоя, великий хан Менгли-Гирей, ко мне безгранична. Давно, так давно, что я уже позабыл, султан послал меня к тебе, хан. С той поры Бахчисарай мой дом, а ты, великий хан, мне отец. Менгли-Гирей одобрительно кивнул.
— Якши, якши, мудрый Керим-паша. Теперь скажи мне, так ли поступил я, обещав помощь Сигизмунду?
