Мы сидим с Анатолием Степановичем среди книг, гравюр и оленьих рогов в тесной комнатке блочного дома, пьем чай с вареньем из морошки. Жестокое это дело — расспрашивать моряка о гибели его корабля… Но Бегеба — белорус, мужик крепкий, чего в своей жизни только не испытал…
Между тем попытки выяснить первопричину взрыва торпед продолжались долгие годы. Занимались этим делом не только следователи прокуратуры, но и флотские контрразведчики. И хотя в их распоряжении была сама лодка, точнее то, что от нее осталось, множество обломков торпед, а также немало очевидцев, тем не менее однозначной причины так и не выявили.
— Анатолий Степанович, ваша версия взрыва торпед?
— Когда я прибыл из отпуска на корабль, мой минер доложил мне: «Товарищ командир, мы приняли не боезапас, а мусор!». Стал разбираться в чем дело. Оказывается, все лучшее погрузили на лодки, которые ушли в Атлантику под Кубу. А нам — второму эшелону — сбросили просроченное торпедное старье, все, что наскребли в арсеналах. Хотя мы и стояли в боевом дежурстве. Обычно стеллажные торпеды содержатся на лодках с половинным давлением в баллонах. А нам приказали довести его до полного — до двухсот атмосфер. Я отказался это сделать. Но флагманский минер настаивал, ссылаясь на напряженную обстановку в мире. Мол, того и гляди — война. «Хорошо. Приказание исполню только под запись командира бригады в вахтенном журнале». Комбриг и записал: «Иметь давление 200 атмосфер». Вопрос этот потом на суде обошли. К чести комбрига, скажу — он свою запись подтвердил, несмотря на то что вахтенный журнал так и не смогли обнаружить.
Так вот, на мой взгляд, все дело в этом полном давлении в воздушных резервуарах стеллажных торпед. Скорее всего, выбило донышко старого баллона. Я же слышал хлопок перед пожаром! Воздушная струя взрезала обшивку торпеды. Тело ее было в смазке. Под стеллажами хранились банки с «кислородными консервами» — пластинами регенерации. Масло в кислороде воспламеняется само по себе. Старшина команды торпедистов мичман Семенов успел только доложить о пожаре и задохнулся в дыму. Это почти как на «Комсомольце»… Скоротечный и мощный разогрев. Потом взрыв. Сдетонировали все двенадцать торпед… Только после этого случая запретили хранить банки с «регенерацией» в торпедных отсеках. А все эти слухи про то, что в носу шли огневые работы, паяли вмятину на зарядном отделении — полная чушь. Это я вам как командир утверждаю!
Про девочку, которую осколком ранило, слышали? Так вот мы теперь с ней в одних президиумах сидим: я — как председатель совета ветеранов, она — как председатель союза инвалидов города Полярного. Вот судьба…
Мама крикнула — «Война!»
Ту самую блондинку, которую я так и не пригласил на танец, я легко отыскал по адресу, сообщенному Бегебой. Ирина Николаевна Хабарова жила на вершине одной из застроенных городских сопок. Дверь мне открыла энергичная, напористая и все еще миловидная женщина. В сопровождении собаки и двух кошек она, прихрамывая, провела меня в комнаты… Достала старые фотографии.
— Вот дом, в котором мы тогда жили. Деревянная одноэтажная постройка, каких много было в Полярном. Я училась в третьем классе, и в тот день мама позволила мне поспать подольше — уроки перенесли во вторую смену. Трехпудовый осколок баллона легко проломил крышу и упал на мою кровать. Спасло меня то, что весь удар пришелся на железную поперечину кровати. Меня задело лишь краем. Я даже сознание не потеряла, хотя был перебит тазобедренный сустав и повреждены внутренние органы. Мама крикнула «Война!», схватила меня и сестренку и кинулась в бомбоубежище. Потом увидела кровь… Побежала за машиной. Легла на дорогу — остановила самосвал. В госпиталь меня привезли раньше раненых матросов. Сделали все необходимые перевязки и на катере отправили в Североморск, а оттуда самолетом в Москву. Почти год провела в Русаковской больнице в Сокольниках. Врачи там хорошие… Но от хромоты избавить меня не смогли… Вернулась домой. Закончила школу. Пошла работать санитаркой в морской госпиталь…
Тут в комнату вбежал маленький мальчик, а его отловила молодая красивая женщина — дочь Ирины Николаевны — Оля… И понял я, что прихрамывающую блондинку кто-то решился однажды проводить из ресторана. Решился связать с ней судьбу, жениться на ней. Мужем Ирины стал статный моряк-главстаршина. Прожили они несколько лет. Потом развелись. И она, увечная, с ребенком на руках, сумела найти нового мужа, не хуже прежнего. Это даже не судьба, это — характер.
Живет Хабарова, не жалуется, внука растит, за полярнинских инвалидов хлопочет. Пособие от Министерства обороны получает за искалеченную ногу аж целых 83 рубля 26 копеек.
— Ну, а с Анатолием Степановичем и в самом деле на разных мероприятиях встречаемся. Никакой обиды на него не держу. Он с тем взрывом и сам настрадался.
Такая вот история… Кого винить в той давней трагедии? Шла «холодная война»… И высшая степень боеготовности оплачивалось порой кровью. Через несколько месяцев после взрыва в Полярном едва не грянул ядерный взрыв в Карибском море, где столкнулись лоб в лоб геополитические интересы двух сверхдержав и куда от забрызганных кровью полярнинских причалов ушли четыре подводные лодки. Такие же, как «Буки-37» — Б-36, Б-4, Б-59 и Б-130. «Живыми не ждали!» — скажут потом их командирам большие начальники, следившие за большой охотой американского флота на «Красные Октябри». Но эта другая история…
Нынешний День подводника отмечался в Полярном широко и красиво. Ветераны выходили в море, опускали на воду венки…
Мы сидели с Бегебой за одним накрытом столом. Золото погон его парадной тужурки оттенялось серебром густых еще волос. Рослый, крепкий морячина, он никак не тянул на свои семьдесят… Потом вдруг куда-то исчез.
— А где Анатолий Степанович?
— К своим пошел…
Я нагнал Бегебу у гарнизонного кладбища. Там почти вровень с сугробами высился серый бетонный обелиск: «Морякам-подводникам, павшим при исполнении воинского долга 11 января 1962 года…»
Я уже знал, что во все праздники капитан 1-го ранга Бегеба приходит к своим морякам. Тяжелая эта участь — быть живым командиром погибшего экипажа. Бегеба снял черную раззолоченную фуражку.
— Подождите, ребята… Я к вам скоро вернусь.
Рукавом тужурки обметал он снег с выбитых на граните литер: «Симонян, Семенов…»
Теперь новое потрясение — «Курск». Гибель подводного крейсера он принял столь же остро, как и взрыв собственного корабля.
— Так что же, по-вашему, Анатолий Степанович, случилось на «Курске»?
— Думаю, случилось то же, что и у меня… Торпеда рванула.
С тем я и уехал…
Глава девятая. Все дело в «толстой торпеде»?
(Торпедная версия)
Итак, рванула торпеда…
Так считают и американские эксперты. Им так проще — внутренний взрыв, это ваши проблемы. Разбирайтесь со своими конструкторами, инженерами, торпедистами, а не с нашими подводными лодками, которые (этого они не говорят, а подразумевают) как ходили в ваши полигоны, так и будут ходить.
Как всегда, недостаток информации с лихвой покрывается предположениями, догадками, а то и просто слухами, тем более что характера пробоины мы так и не знаем. Бесспорно одно — сильнейший внутренний взрыв был. Но что его инициировало?
Встречаю знакомого флотского офицера (не подводника), вхожего в Главный штаб ВМФ. Под большим секретом выдает «главную причину» гибели «Курска». В носовой-де отсек врезали два торпедных аппарата увеличенного диаметра под сверхмощную торпеду. При стрельбе, чтобы избежать резкого скачка давления в отсеке, открывают переборочные двери аж до пятого отсека. Ну, и рвануло при опытной стрельбе…
Потом прочитал в серьезной газете мнение еще одного знающего человека: «На „Курске“ при стрельбе модернизированной торпедой могло произойти следующее: торпеда почему-то застряла в аппарате, то есть не вышла из него. Но пороховой стартовый заряд сработал… Произошел взрыв, который выбил заднюю крышку торпедного аппарата… За две минуты или чуть более того, температура в отсеке поднялась на сотни или даже тысячи градусов. Она-то и вызвала детонацию боезапаса…»
Вначале поверил, но когда шок прошел, пораскинул, как говорили в старину, «скудным розмыслом»: если бы все было так, как считает знающий автор, то при открытой передней крышке (а иначе стрелять нельзя) выброс порохового заряда произошел бы вперед, как из ствола обычной пушки. Задняя крышка, как и замок орудия, осталась бы на месте. Даже если бы ее вышибло, хлынувшая под давлением вода не позволила бы развиться объемному пожару…
Наконец, ни одна приемочная комиссия не даст добро оружию, при стрельбе из которого надо разгерметизировать четыре отсека подряд. Есть и еще одно давнее правило: никакие стрельбы даже самыми обычными торпедами не проводятся, если поблизости находятся иностранные подводные лодки. А уж секретными — опытными — тем более… И потом, если бы стреляли действительно чем-то особенным — суперновыми экспериментальными торпедами, тогда бы на борту была куда более представительная комиссия, чем заводской инженер и военпред из Махачкалы. Обычно в такие «звездные походы» набивается немало начальства — в надежде на ордена «за испытание новой военной техники».
