в палату, в приемном покое никого не было, усталые няньки не понимали, чего хочет этот старый дядька. В кармане Штернберг наткнулся на свои прочно забытые «визитки». Он вынул карточку и сказал:
— Найдите главного врача, передайте, скажите, что жду его в приемном покое.
Санитар прочитал на глянцевой бумаге «визитки»: «Заслуженный профессор Московского университета, директор Московской обсерватории Павел Карлович Штернберг» — помчался наверх. Через несколько минут сверху спустился очумелый от усталости военный врач. Сразу же нашлись списки всех вновь поступивших больных. Среди них Друганова не оказалось. Штернберг поехал через всю Москву в Замоскворечье, в Садовники. Недалеко от набережной в старом переулке он нашел Озерковский госпиталь и там уже сразу пустил в ход профессорскую визитную карточку.
В списках Друганова нашли. В белоснежном накрахмаленном докторском халате, накинутом на плечи, Штернберг, сопровождаемый дежурным врачом, шел по широкому грязному коридору, уставленному кроватями с ранеными и больными. Он зашел за доктором в огромную палату. Стоя у двери, он внимательно рассматривал обращенные к нему лица, бородатые и безбородые, и среди них не было ни одного похожего на Друганова.
— Павел Карлович...
Это не сказал, скорее прошептал какой-то совершенно незнакомый пожилой человек, лежавший у самой двери палаты. Штернберг порывисто обернулся. Только по глазам узнал он Друганова в этом человеке со впавшими щеками.
— Мстислав Петрович! Милый вы мой! Что же это такое?
Он сел на пододвинутый кем-то стул и взял Друганова за его серую, совершенно невесомую руку. Тот улыбался уголками губ, так же немного загадочно и застенчиво, как тогда, десять лет назад... Говорил он так тихо, что Штернбергу пришлось нагибаться, чтобы расслышать.
— Нет, ничего, ничего, Павел Карлович... Это не голодовка меня так доконала. Я еще в Двинске, когда сидел не в крепости, а в другой тюрьме, заболел дизентерией. Только стал из нее выползать, а нас всех в крепость, потом в Бутырки. Вот не думал, что я так приеду в Москву после революции...
— Я думал, что вы в офицерской палате...
— Так и не вышел в офицеры, Павел Карлович... Из вольноопределяющихся был произведен в прапоры, даже «Георгия» получил. А в прошлом году разжаловали в солдаты, чуть в арестантские роты не попал. Выслужился в старшие унтеры, а тут революция. Не сделал я карьеры в армии, Павел Карлович.
— Вы еще силы находите смеяться! Почему из Двинска, а потом из Бутырок не написали ни мне, ни кому-нибудь из московских товарищей? Ну чего я буду задавать сейчас вопросы! Прежде всего надо ставить вас на ноги. Мстислав Петрович, я сейчас поеду в университет, переведем вас в университетскую клинику...
— Нет. — Шепот Друганова был тверд и категоричен. — Никуда от своих я не уйду. Не для этого шел в армию. Здесь, в палате, люди, с которыми в окопах был, в бой ходил, в тюрьме сидел. Они голодовку объявили потому, что меня послушались. Как же я их оставлю! Я тут буду. Да и не нужно это. Мы все поправляемся. Скоро выйдем из госпиталя. Нет, ничего этого делать не надо. Обидно только, что тут валяемся, когда такое время...
— Мстислав Петрович! Вы же наш, московский работник! Не надо вам говорить, сколько у нас дел! Я на бюро комитета поставлю вопрос о вашей работе в организации.
— Не надо. Я останусь с двинцами. Выйдем из госпиталя, приду в комитет, в Совет.
— Что нужно из еды? Я сейчас привезу.
— Ничего мне одному не нужно. А нас кормят прилично. Особенно после Двинской крепости. И знаете, товарищи присылают продукты... Павелецкие железнодорожники из своей столовой каждый день что-нибудь да пришлют. Нет, все хорошо! Лишь бы скорее на волю!
Когда через три дня Штернберг снова приехал в госпиталь, Друганов уже сидел на койке и разговаривал с солдатами. Побритый, со стриженой головой, он снова стал походить на того, старого Друганова. Даже выглядел почти так же молодо. Разговаривал он уже не шепотом.
— Все прекрасно, Павел Карлович! Тут врачи нас откармливают, как людоед мальчика с пальчик... Я сначала и не понял почему. Скорее от нас хотят отделаться, выписать из госпиталя! Ну и правильно. Нас каждый день навещают товарищи. Ну, не попавшие в госпиталь. У вас в Совете был наш Сапунов? Знаете такого?
— Нет, я от Совета теперь несколько оторван. Сижу неподалеку, в «Дрездене». И знаете, с кем работаю? С Гопиусом.
— Ох, как здорово! Это что — продолжение нашего старого? Пригодилось?
— Пригодится. Надеемся. А с Гопиусом приятно было и встретиться и работать. Вот вас не хватает для комплекта.
— А Гопиус по-прежнему сам по себе? Или в организации?
— Наш он. Поумнел. Ах, как бы хорошо было вам примкнуть к нам! К штабу Красной гвардии. А?
— Хорошо! Только я уж не штабной работник. Я человек армейский. Надо скорее выходить, сбивать двинцев в полк. Добавим верных людей из маршевых рот — представляете, какая это будет боевая сила, Павел Карлович! Как мы пригодимся!
— Правда, пригодитесь. Выходите скорее, Мстислав Петрович. И сразу же ко мне. В обсерватории я теперь бываю редко, приходите в «Дрезден», сто пятнадцатая комната на первом этаже. Вот, кажется, мы и дожили с вами до того самого дня... И будем вместе!
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей...
Штернберг строго посмотрел на Соловьева.
— Могли бы пораньше вспомнить Пушкина, Василий Иванович. Сегодня уже не начало октября, а двадцатое число. И лучше всего сейчас вспоминать не Пушкина, а Ленина. Пятница-то! Храбр, храбр, а не рассказал, как ему Ильич врезал...
Уже второй час шло собрание актива московских большевиков. Формально в повестке дня был отчет Пятницкого и Яковлевой об их поездке в Петроград, где несколько дней назад на заседании ЦК был окончательно решен вопрос о восстании. Но не в отчете двух видных членов Московского комитета было дело. Решался вопрос о выступлении в Москве. Излагая позицию Центрального Комитета, Пятницкий не проявлял своей обычной резкости, и Штернберг знал почему.
В спорах, разделявших московских большевиков, Пятницкий, который был одним из самых известных боевиков, проявлял совершенно
