Антуан рассеянно прислушивался к разговору врачей. Речь шла о больном, который лечился у Теривье и которого накануне осмотрел Патрон. Случай был, видимо, довольно тяжелый. Теривье отстаивал свою точку зрения.
- Нет, - заявил Филип. - Один кубический сантиметр - это все, молодой человек, на что бы я решился. Даже меньше: полсантиметра. И в два приема, с вашего разрешения. - И так как собеседник горячился, явно восставая против этого осторожного совета, Филип флегматично положил ему руку на плечо и прогнусавил: - Видите ли, Теривье, когда больной доходит до такого состояния, у его изголовья борются только две силы: его организм и болезнь. Приходит врач и рассыпает удары вслепую. Орел или решка. Если под ударом оказывается болезнь - орел, если же организм - то решка, и тогда больной становится moriturus[57]. Такова эта игра, милейший. А в моем возрасте люди становятся осторожнее и стараются бить не слишком сильно.
Несколько секунд он стоял неподвижно, глотая слюну с каким-то влажным звуком. Его помаргивающие глаза словно впивались во взгляд Теривье. Затем он убрал руку, лукаво взглянул на Антуана и стал спускаться с лестницы.
Антуан и Теривье пропустили его вперед и пошли рядом.
- Как твой отец? - спросил Теривье.
- Со вчерашнего дня появилась тошнота.
- А...
Теривье нахмурился и сделал гримасу; затем, немного помолчав, спросил:
- Ты давно не осматривал ему ноги?
- Давно.
- Третьего дня я заметил, что они опухли немного больше.
- Белок?
- Скорее опасность флебита. Я зайду сегодня вечером между четырьмя и пятью. Ты будешь?
Лимузин Филипа ждал у подъезда. Теривье распрощался и удалился подпрыгивающей походкой.
"Теперь я столько трачу на такси, - подумал Антуан, - что был бы прямой расчет завести собственную машину".
- Куда мы едем, Тибо?
- В предместье Сент-Оноре.
Зябкий Филип забился в самую глубину автомобиля, и не успел шофер отъехать, как он сказал:
- Расскажите-ка мне поскорее, голубчик, в чем дело. Случай действительно безнадежный?
- Безнадежный, Патрон. Двухлетняя девочка, несчастный недоносок: заячья губа с врожденным раздвоением нёба. Эке сам сделал ей операцию весной. Кроме того, порок сердца. Понимаете? В довершение всего внезапное острое воспаление среднего уха. Это случилось в деревне. Надо вам сказать, что это их единственный ребенок...
Филип, рассеянно смотревший на проносящуюся мимо перспективу улиц, сочувственно проворчал что-то в ответ.
- ...Но его жена в положении, на седьмом месяце. Беременность тяжелая. Мне кажется, она очень неосторожна. Словом, чтобы не случилось чего-нибудь, как в прошлый раз, Эке увез жену из Парижа и поселил в Мезон-Лаффите, в доме, который предоставила им тетка госпожи Эке, - я знаю этих людей, они были друзьями моего брата. Там-то и началось воспаление уха.
- Когда именно?
- Неизвестно. Кормилица ничего не сказала, должно быть, не заметила Мать не встает с постели, сначала ничего не поняла. Затем решила, что просто режутся зубы. Наконец в субботу вечером...
- Третьего дня?
- Третьего дня Эке, приехав в Мезон, чтобы, по обыкновению, провести там воскресенье, сразу же заметил, что девочка в опасности. Он вызвал санитарную карету и в тот же вечер перевез жену и ребенка в Париж. Ну вот. Сразу же по приезде он позвонил мне по телефону. В воскресенье рано утром я осмотрел девочку и по собственной инициативе вызвал ушника Ланнето. Мы обнаружили всяческие осложнения: воспаление сосцевидных отростков, конечно, гнойное заражение боковой пазухи и так далее. Со вчерашнего дня мы перепробовали все, что только можно И увы, все тщетно! Положение с каждым часом ухудшается. Сегодня утром обнаружились признаки менингита...
- Хирургическое вмешательство?
- По-видимому, невозможно. Пешо, которого Эке позвал вчера вечером, заявил категорически: состояние сердца не позволяет делать операцию. И ничем, кроме льда, нельзя облегчить ее ужасные страдания.
Филип, продолжавший смотреть в пространство, снова что-то проворчал.
- Вот как обстоит дело, - продолжал озабоченно Антуан. - Теперь ваша очередь, Патрон. - После короткой паузы он добавил: - Но должен признаться, у меня одна надежда, - что мы приедем слишком поздно и что все уже кончилось.
- Эке не строит иллюзий?
- О нет!
Филип помолчал, затем положил руку на колено Антуана.
- Не высказывайтесь так решительно, Тибо. Как врач, несчастный Эке знает, должно быть, что надежды нет. Но как отец... Видите ли, чем серьезнее положение, тем охотнее играешь сам с собой в прятки - На лице его появилась грустно-ироническая улыбка, и он прогнусавил: - К счастью, не правда ли?.. К счастью...
IV. Антуан везет доктора Филипа к Эке, ребенок которых при смерти
Эке жили на четвертом этаже. При звуке остановившегося лифта дверь на лестницу отворилась: их ждали. Полный мужчина в белом халате, с черной бородой, подчеркивавшей его семитический тип, пожал руку Антуану, который представил его Филипу:
- Исаак Штудлер.
Это был студент-медик, забросивший медицину, однако его можно было встретить во всех медицинских кругах. К Эке, своему университетскому товарищу, он был привязан как пес. Любил его слепо, не рассуждая. Узнав по телефону о внезапном возвращении приятеля, он тотчас же прибежал, бросив все, чтобы ухаживать за больным ребенком.
Квартира с раскрытыми настежь дверями сохраняла тот вид, в какой ее привели, убирая на лето, перед отъездом, и являла мрачное зрелище: занавески были сняты, и поэтому ставней не открывали; всюду горело электричество, и под резким светом ламп, подвешенных к самому потолку, мебель, составленная на середину комнат и покрытая белыми чехлами, напоминала скопище детских катафалков. На полу в гостиной, где Штудлер оставил обоих врачей, когда пошел за Эке, вокруг открытого полупустого сундука разбросаны были самые разнообразные предметы.
Внезапно дверь распахнулась, и полуодетая молодая женщина, с лицом, истомленным тревогой, с беспорядочно рассыпавшимися прекрасными белокурыми волосами, бросилась к ним так поспешно, как только могла из-за своей отяжелевшей походки. Одной рукой она поддерживала живот, а другой, чтобы не споткнуться И не упасть, приподнимала полы своего капота. Она задыхалась, и это мешало ей говорить; губы дрожали. Она кинулась прямо к Филипу, и в ее больших заплаканных глазах, устремленных прямо на него, была немая мольба, такая душераздирающая, что ему даже в голову не пришло поздороваться: он машинально протянул к ней руки, как бы для того, чтобы поддержать, успокоить ее.
В этот момент из передней ворвался Эке.
- Николь!
Голос его дрожал от гнева. Бледный, с искаженным лицом, он кинулся к молодой женщине, схватил ее и поднял на руки с неожиданной силой. Она только рыдала, не сопротивляясь.
- Отворите мне дверь, - бросил он Антуану, который подбежал, чтобы помочь ему.
Антуан последовал за ними, поддерживая голову Николь. С ее уст слетел какой-то жалобный шепот. Он разобрал отдельные слова:
- Ты мне никогда не простишь... Это я, я одна виновата... Из-за меня она родилась калекой... Ты так долго сердился на меня за это!.. И теперь это опять моя же вина... Если бы я сразу сообразила и принялась за ней ухаживать...
Они вошли в комнату, где Антуан увидел большую неубранную кровать. Должно быть, молодая женщина, настороженно поджидавшая врачей, соскочила с постели, несмотря на все запреты.
Теперь она схватила руку Антуана и с отчаянием вцепилась в нее:
- Прошу вас... Феликс ни за что не простит мне... Он не в силах будет простить, если... Испробуйте все средства! Спасите ее, я вас умоляю!..
Муж осторожно уложил ее и прикрыл одеялом. Она выпустила руку Антуана и замолкла.
Эке склонился над ней. Антуан поймал их встретившиеся взгляды: изнемогающий, потерянный у женщины, суровый у мужчины.
- Я запрещаю тебе вставать, слышишь?
Она закрыла глаза. Тогда он склонился еще ниже, коснулся губами ее волос и запечатлел на одном из сомкнутых век поцелуй, который словно скреплял некий договор и был похож на заранее дарованное прощение.
Затем он увел Антуана из комнаты.
Когда они снова встретились с Патроном в детской, куда его провел Штудлер, Филип уже снял пиджак и надел белый передник. Совершенно спокойный, с каменным лицом, как будто на свете не было никого, кроме него и этого ребенка, он тщательно и методически осматривал его, хотя и понял с первого же взгляда, что всякое лечение бесполезно.
Эке молча, с лихорадочно трясущимися руками вглядывался в лицо профессора.
Осмотр длился минут десять.
Покончив с этим, Филип поднял голову и отыскал глазами Эке. Тот стал неузнаваем: мрачное лицо, застывший взгляд под покрасневшими, набухшими веками, точно иссохшими от ветра и песка. В его невозмутимости было что-то трагическое. Окинув его быстрым взглядом, Филип понял, что притворяться не к чему, и тотчас отказался от новых предписаний, которые намеревался было сделать из жалости к отцу. Он отвязал передник, быстро вымыл руки, надел пиджак, поданный сиделкой, и вышел из комнаты, не взглянув на кроватку. За ним последовал Эке, потом Антуан.
