— Ты ему за что-то должен, мой мальчик?
— Он просто мне нравится. Мы, можно сказать, соратники. — И Калигула опять захихикал. — И, во всяком случае, в гвардии будет хотя бы один человек, на кого ты можешь | положиться с полной уверенностью.
— О, я, кажется, вспомнил этого офицера! — сказал Тиберий, — Кассий Херея, ты говоришь? Герой битвы в Тевтобургском лесу? Он служил и у меня в войске.
— Да, он. И еще потом он помогал нам с отцом подавить мятеж в войске.
— Хм, вам с отцом, значит, — недоверчиво хмыкнул Тиберий, — А что ты, кстати, думаешь обо мне и твоем отце? Веришь в то, что это я его убил?
Калигула сделался настолько серьезен, что Тиберию показалось, что его и без того бледное лицо побелело еще сильнее.
— Ты совсем ни при чем, цезарь, — пробормотал Калигула, — Это я убил отца.
Тут, на седьмом десятке жизни, Тиберию впервые пришлось почувствовать, что такое настоящее удивление. Он раскрыл беззубый рот, а брови его взлетели высоко вверх, взбугрив морщинами лысое темя.
— Я, правда, был тогда еще очень мал и не мог понять, что делаю, — поспешно проговорил Калигула. — Но потом я много думал, думал — и пришел к выводу, что сделал это не случайно. Дети не убивают своих родителей простота к. Мной руководил кто-то свыше. Если хочешь, цезарь, это и было частью того предназначения, о котором ты спрашивал меня. Я думаю, что не должен держать от тебя тайн — потому и рассказал.
Тиберию стало неуютно на душе, как у человека, узнавшего, что своими заслугами он обязан вовсе не себе.
— Я жду продолжения, — процедил он, взяв себя в руки. — Подробности, мой мальчик.
— Конечно, цезарь. Я не очень любил отца и знал, что он относится ко мне гораздо хуже, чем к братьям. Что бы я ни сделал — получал в ответ лишь окрики да наказания. Однажды, уже после Германии, я нечаянно подслушал разговор отца с матерью. Мать говорила, что я совсем отбился от рук, и даже просила — клянусь, что так и было, цезарь! — просила у отца прощения, что родила ему такого сына. Такого, как я! — Калигула дернул подбородком, словно отгоняя надоедливую муху. — И с того дня моя жизнь стала ужасной, цезарь. Отец принялся муштровать меня, как своих солдат, — ни на шаг не отпускал, заставляя читать какие-то книги, приказывал наставнику пороть меня за каждую шалость. Я так не хотел ехать в эту дурацкую Сирию, а он потащил меня с собой. Братьев оставил дома, хоть они и просились. Но мне повезло. Там были люди, которые очень хорошо ко мне относились…
— Кто именно?
— Пизон и его жена. И подруга Планцины.
— Это ее звали Мартина? — спросил Тиберий.
— Да. Обе женщины меня очень жалели, и я им рассказывал, как отец со мной строг. А они учили меня всяким интересным штукам и однажды придумали, как можно над отцом подшутить. Они так и сказали — подшутить. Проучить его как следует. Мартина дала мне флакончик — я уже после всего догадался, что это был яд, — и сказала, что если я буду понемногу подливать из него в кушанья, которые готовились специально для отца, то он начнет страдать недержанием. Я представил себе: отец говорит перед войском речь — он обожал говорить речи! — и вдруг пускает с трибунала струю жидкого дерьма! Ну и лицо у него при этом будет! — Калигула коротко хохотнул.
— А всякую колдовскую гадость… — начал Тиберий.
— Это я приносил в дом. И прятал под половыми плитами, как учила Мартина. Еще писал на стенах разные знаки, срисовывал их с дощечки, которую она мне давала. Тогда мне казалось, что все это игра, немного страшная, но забавная.
— А если бы ты знал, что это не игра? — с интересом спросил Тиберий.
Калигула даже не раздумывал над ответом.
— Я делал бы то же самое, цезарь. Не зря же ты первым делом спросил о моем предназначении. А если бы я, как обычный мальчик, отказался бы играть в такие игры с отцом, — Калигула смело взглянул в глаза Тиберия, — то сейчас не разговаривал бы с тобой, цезарь.
Последнее слово он как бы невзначай подчеркнул.
Тиберий подумал — совсем немного.
— Ну что же, сынок, — произнес он. — Мне нравится твоя откровенность. По крайней мере, мы с тобой отлично должны понимать друг друга. Это наш с тобой первый разговор за все годы, но мне чудится, будто мы с тобой разговариваем уже тысячу лет! Забавно, да?
— И я чувствую то же самое, — совсем как Тиберий ухмыльнулся Калигула.
Тиберий — почти с облегчением — вздохнул. И неожиданно для самого себя рассмеялся — неумело, скрипучим старческим смехом.
— Да-а, — протянул он. — Знал бы Рим, какую ехидну я для него собираюсь вскормить! Ну хорошо. Прекрати свое хихиканье! — обратился он к Калигуле, — И слушай. Отныне ты будешь моим человеком в Риме. Не Сеян, а ты. Неофициально, разумеется. Понимаешь, что я имею в виду?
— Понимаю, цезарь.
— Ты станешь на Капри частым гостем. Это не должно вызвать ничьих подозрений. Сеяну я скажу, что ты помогаешь мне… Ну, например… веселиться. Ты ведь, кажется, знаешь в этом толк, мой мальчик?
— Да, цезарь, — оживился Калигула, — ты не поверишь, но это знание с самого детства…
— Помолчи, — перебил его Тиберий, — Оно в тебе было заложено с детства, и достаточно об этом. Ты будешь веселиться также и в Риме. Деньги на веселье у тебя будут. Старайся заводить дружбу с преторианцами, не жалей на них золота. Они любят тех, кто им больше платит. Но ни с кем ни слова о политике — пока я не прикажу.
— В лупанариях и не хочется о ней говорить, цезарь.
— Сюда будешь приезжать по моим приглашениям. Передавать их будет Сеян. — Тиберий на миг задумался, потом повел плечом, словно ему было зябко. — Ну вот, сынок, мы с тобой, кажется, и договорились. Но запомни одно. Если попробуешь хотя бы… хотя бы посмотреть на кого-нибудь не так, как тебе велено, то… Ты видел, как казнят на Капри?
Калигула кивнул.
— Но для тебя я приготовлю что-нибудь особенное… Не примитивное и скучное, как ты говоришь. Клянешься быть мне верным до конца? Хм… моего конца, разумеется. Видишь, я готов поверить даже клятве такого негодяя, как ты, сынок.
— Клянусь, цезарь! Клянусь своей жизнью!
Тиберий на этом не успокоился. Он сводил Калигулу к священному жертвеннику, где заставил его несколько раз повторить клятву — и сам ее принял у него по всей форме, на правах верховного понтифика.
Калигула пробыл на острове еще два дня (теперь он уже был допущен в заповедник сладострастия, к спинтриям), а потом уехал в Рим — выполнять нелегкую работу, порученную ему императором.
Проводив новообретенного сыночка и союзника, Тиберий продолжил свой обычный образ жизни. Только теперь он обрел приятное чувство уверенности. Он знал, что пройдет еще немало времени, прежде чем Калигула решится изменить ему. И думал, что к тому моменту успеет придумать какое-нибудь противоядие.
Он думал, что сделал очень удачный ход в игре, которую вел всю жизнь. Игра эта была гораздо более сложной и умной, чем обычное бросание костей наудачу. Кости падают, как им заблагорассудится, а в игре Тиберия ходы можно было просчитывать заранее. Возможно, сам Тиберий многим, кто с ним играл всю жизнь, казался бездушной игральной костью. Но те, кто бросал эту кость в надежде получить какие-то выгоды, в итоге оказывались в проигрыше. Даже Август. Даже самый сильный игрок — Ливия. Теперь Сеян вообразил себя искусным метателем костей и полагает, что стоит возле игрального стола, задумчиво подбрасывая Тиберия на ладони и выбирая удобный случай для броска. Что ж, он весьма удивится, когда швырнут его самого и выпадет он самой безнадежной «собакой».
Тиберий выполнил просьбу Калигулы — написал приказ о Переводе Кассия Хереи в Рим на должность командира когорты преторианской гвардии. Для того чтобы не привлекать к этому особого внимания Сеяна, вместе с Кассием были переведены еще несколько офицеров — это вполне вписывалось в рамки той кампании, о которой они с Сеяном договорились, — по замене командного состава войск на Рейне офицерами-преторианцами.
Таким образом, у Калигулы вскоре появилась в гвардии своя рука. Кассий Херея был страшно удивлен, когда узнал, что малыш Калигула все еще его помнит. И был безмерно благодарен за такое повышение. Ему, честно говоря, до смерти надоело сидеть на границе с Германией, тем более что войны не было и, как говорили, — не предвиделось. Кассий служил уже более тридцати лет, и закончить службу в привилегированных частях, да еще в столице, было для него невероятной удачей.
Все, кто знал Калигулу раньше, отмечали произошедшую с ним перемену, весьма благоприятную для окружающих. Он стал необычайно щедр и, казалось, ставил своей целью потратить как можно больше денег, чтобы угостить как можно больше народу. Возможно, к такой щедрости его подтолкнула неожиданная радость: обнаружилось тайное завещание его прабабки, Ливии Августы, по которому Калигуле причиталась какая-то невообразимая сумма. К тому же теперь он был законным наследником имущества своей матери и братьев, не конфискованного в императорскую казну по загадочной прихоти судьбы.
