Он попал в тихие и пустынные места. Глубокий, совсем почти не наезженный санями снег лежал на улице, на бульваре он был по колено, и низкие скамейки почти вровень со снегом были точно прикрыты длинными пуховыми подушками.
Ночь была тихая, и от снега было светло. Низкие деревянные дома стояли с наглухо закрытыми ставнями. На углу спал в санях, накрывшись полостью, извозчик, и когда Желябов вышел на проспект, серая кошка перебежала ему дорогу.
«Хорошее место для свиданий, – подумал Желябов. – А свидеться надо. С октября, с самого начала работы, не виделся с человеком. Не удалось там – так уж тут должно удаться!»
Навстречу Желябову по проспекту шёл человек, и Желябов не сомневался, что это должен был быть Степан Халтурин, ибо кто другой мог быть здесь в этом глухом месте и в позднюю вечернюю пору?
– Ты давно тут? – спросил Желябов.
– Да с полчаса уже есть. Я нарочно пришёл раньше, чтобы осмотреться и облюбовать место. Пойдём к Малой Неве, на Тучкову набережную. Там доски навалены, сторожей нет. Там и потолкуем.
Увязая в глубоком снегу, они выбрались на край проспекта, свернули мимо высокого забора на Неву и здесь, у высоких штабелей с досками, сели на брёвна.
– Хорошее местечко, только курить не приходится, ну да это дело десятое.
– Сдавай отчёт, Степан, – сказал коротко Желябов.
С Халтуриным Желябову было легко. Степан, как и Андрей, был из крестьян. Андрей был из Таврической губернии, Степан – из Вятской. Он уже работал в партии несколько лет и был одним из главных основателей «Северно-русского рабочего союза». Он не был так образован, как Желябов, но он был умён от природы. Он не увлекался крестьянской общиной, и, когда однажды Плеханов изложил Халтурину с обычным ему пылом содержание народнической книги об общинном землепользовании, тот с недоумением заметил: «Неужто это так действительно важно?» «А что же важно?» – спросил Плеханов. «Важно?.. Самостоятельная рабочая партия. Всеобщая стачка в Петербурге, чтобы газа не подавать и водопровод не работал. А с самого начала – уничтожить царя. Он всему голова – её, эту голову, и срубить!..» Желябов тогда и приблизил Халтурина и теперь дал ему самое ответственное поручение.
– Отчёт? Что же? Отчёт сдам, – медленно сказал Халтурин. – С моей стороны работа сделана на совесть. Остановка с вашей стороны. Исполнительный комитет сам на голову гадит, срывает настоящее дело.
– Ну-те?
– Я тебе, Андрей Иванович, ещё тогда говорил – мало одного пуда динамита! Тут трёх пудов и то мало. Ведь эдакий случай – в самое их паучье гнездо я забрался. Тут надо так шарахнуть, чтобы полквартала снесло. Чтобы до самого Адмиралтейства всё к чёртовой матушке полетело.
– Я так и докладывал комитету. Много людей, Степан, погибнет. Нехорошее впечатление оставит в народе. Нам ведь и с этим считаться приходится.
– Эх, Андрей Иванович, Андрей Иванович. Что говоришь и кому? А царь… Скажи мне, царь и его прислужники 30 августа под Плевной, когда пирог с людской начинкой учиняли царю на именины поднести, что они, считали жертвы ай нет? Там тыщи людей положили. Скобелевы, Гурки… А ты для такого дела жалеешь?
– Мне сказали – пуда довольно. А то ведь и раньше времени обнаружиться может, и тогда всё погибнет.
– Пуда, говоришь, довольно, Андрей Иванович? Ты меня спроси – довольно или нет?.. Ну, дело ваше… Так вот, слушай. В октябре, значит, я поступил. Определили меня под именем Батышкова слесарем в самый Зимний дворец. Поставил меня немец-подрядчик. Видать – я ему понравился. Что же, хотя и молод я, а людей по своему ремеслу повидал. Комнату отдельную отвели, а для надзора за мною в том же подвале жил старый жандарм с дочерью. Ну, сам понимаешь, старик одинокий, то то, то другое у него неисправно – слесарь человек ему нужный. Я ему то то, то другое услужу, и так мы с ним дружно да ладно зажили, что он и дочку свою стал мне сватать. В октябре царя не было. Он к душеньке своей в Крым уехал. Вся дворцовая лакуза[211] распустилась, по двору чуть не без штанов бродит, крадёт, что можно и где только можно – и вино, и хлеб, и конфеты, и бельё, и мне, что бы от них не отстать, тоже красть приходилось – ну да это дело десятое… Работы у меня много. Водопровод почти везде неисправный, там вода не течёт, там вода не уходит, тут замок ослабел – и я по всему дворцу хожу, всё мне показывают и обо всём болтают. Я и не спрашиваю, новому человеку всё рады показать от скуки. Вот я всё и узнал… Взрывать? Откуда же я могу взрывать, как только не из своей комнаты? Там приладил я у стены сундук, будто с платьем и инструментом. И натаскал я туда с Баскова динамита. Вот смотри, значит…
Халтурин пальцем на снегу стал чертить линии, составляя план дворца. В мутном свете ночи Желябов с трудом различал изображение.
– Вот, гляди – это будет, значит, подвал. Тут вот моя комната. Так постель моя стоит, над нею икона с лампадкой, честь честью, а мне при лампадке и вовсе удобно по ночам работать. Эта стена будет капитальная – до самого верху Значит, к ней и ставить – как ахнет – все этажи потрясёт. Только мало… Мало, говорю, динамита. Куда же пудом целый дворец рушить, только людей насмешим. Ну вот, значит, тут я сундук и поставил. В нём динамит. Нехорошо, что пахнет. Меня жандарм уже спрашивал: «Чего это, мол, Степан, у тебя так неподобно пахнет?» – «Дык, как же, – говорю ему, – сам знаешь-понимаешь, лудить-паять мне приходится, без кислоты не обойдёшься. С неё и запах. Опять же в ватерклозетах работаю, там надо карболкой заливать – вот и пропахла даже вся моя одежда…» Промолчал. Поверил, нет ли, не знаю – его дело. А только надо спешить. Надо мною гауптвахта главного дворцового караула. Ну пострадают солдатики, так чёрта ли нам о них думать. Царь небось не думал, когда на Шипке людей морозил, на штурмы посылал. Тут будет на гауптвахте крыльцо, тут дверь, тут офицерская комната, на антресоли[212] над нею офицер казачий из разъезда ночует и, когда Нева не стамши, гвардейского экипажа офицер, командир царского катера. Видишь, всё досконально узнал. Повыше, во втором, значит, этаже – большая столовая, по ней и надо бить…
– Царь всегда в ней обедает?
– В том-то и беда моя, Андрей, что почти что никогда. Царь вот где живёт, видишь, – Халтурин показал на снегу место в стороне от сделанного чертежа. – Далеко! Внутренние покои называются. Там императрица больная, ну и он там. Мне лакеи сказали, что так по этикету полагается. Только лакуза говорила – царь часто захаживает на фрейлинскую половину. Мне опять-таки пояснили, почему и отчего. Есть – фрейлины городские – те так себе, те не в счёт, их только на балы и выходы приглашают, и есть при государыне, как бы сказать, фрейлины казённые – тем полагается казённая квартира. Так вот в такой квартире – вот в этом самом месте и живёт фрейлина – княжна Долгорукая. Государева душенька, при ней трое детей, сын и две дочки – государевы дети и ещё дама, вроде как гувернантка – Шебеко.
– Вот там и бить.
– Что я, милый, без тебя этого не знаю. Поди-ка доберись. Пуд динамита поставь там, чтобы никто не видел… Когда государя не было – я везде был, всё высмотрел – нельзя ли куда поставить – нельзя!.. И нельзя!.. А теперь там полно народа. Караулы, охрана, лакузы у каждой даже двери. Я уже думал – провода как провесть – будто бы от звонков… Ни-икак нельзя. Только это место и есть. Ну да сам знаешь-понимаешь, как солдаты поют «горе не беда» – и тут будет ладно. Только динамита давай больше и дай мне дня за два знать, когда у государя будет званый обед, когда вся царская фамилия у него соберётся – тогда обед сервирован будет в большой столовой, – я машинку поставлю, да и до свидания, только меня и видели.
– Что ж, узнать?.. Узнать – это можно. У нас есть такие подходящие люди, – сказал Желябов и подумал о Вере. – Я Соне скажу, а как тебе-то дать знать?
– Да хотя мне отлучаться непросто, особенно по вечерам – ну да можно, скажу, ко всенощной хожу. Так вот каждую субботу на этом самом месте между полседьмого и полвосьмого. Только скорее бы надо!
– Скорее… Это уже не от меня теперь зависит. Ну, идём… А то ещё не нанюхал бы нас тут кто-нибудь…
– Э, милый, тут никого никогда нет. Когда потеплее было – бродяги иногда ночуют на сенных баржах, а теперь, в мороз, кому охота. У тебя, я чаю, ноги-то застыли, пока я свой доклад делал.
– Да есть малость.
Халтурин ногою смёл сделанный им на снегу чертёж, и оба бодрым шагом, чтобы согреться, пошли вместе до Среднего проспекта, там Халтурин пошёл по 4-й линии, а Желябов дошёл до 8-й и кружными путями, заметая следы, стал выбираться к себе в Измайловские роты.
Вера читала и перечитывала ту прокламацию, которую ещё в начале зимы дала ей Перовская. На листе почтовой бумаги, вероятно, раньше размоченной и потому несколько рыхлой, было напечатано: «От Исполнительного комитета…» Сухие, строгие, прямые и точно жестокие были буквы заголовка. Дальше мелким сбитым шрифтом грязновато было напечатано:
