― Ты сам говорил, что все, что от них требовалось, ― это видимость сопротивления, до конца военного сезона. Разве ситуация изменилась?
― Конечно. Они вообще больше не сопротивляются. Во дворце об этом еще не знают, но Белая орда сдала весь север султану на его условиях и отдала в заложники мать Хасан-бея. Я только что узнал об этом. Султан направляется прямиком к Трапезунду, так что осталось только два претендента на власть.
Во дворе какая-то женщина ругала служанку. Шум голосов доносился едва слышно…
― Все равно, город взять штурмом невозможно, ― заметил Годскалк, пристально наблюдая за лицом собеседника.
― Да, невозможно, ― подтвердил Николас. ― И все же император так и не получил оружие с «Дориа». ― Внезапно фламандец со смехом поднял руку, растопырив пальцы. ― Я говорил Асторре, что когда он это увидит, то может отвести меня в бордель…
― Но вместо этого ты сам пришел к священнику. Я очень рад, ― ответил Годскалк. ― Я понимаю теперь, о чем ты ведешь речь, и сейчас мы сядем, выпьем вина и обо всем поговорим. Обещаю, тебе не придется тащить это бремя в одиночку. Если на кого-то и ляжет вина, то я готов разделить ее с тобой.
Разливая вино по бокалам, священник старался держаться к гостю спиной, чтобы тот не заметил, что и у него самого тоже дрожат руки.
* * *
Неделю спустя стало известно, что юный глава компании Шаретти вновь слег с лихорадкой, и лекарь Тобиас бросил все свои дела, чтобы присматривать за ним. Теперь переносить тяготы осады стало еще труднее, но, по счастью, капитан Асторре по-прежнему ежедневно обходил дозором весь юрод и, как на крепостных стенах, так и во дворце, стремился вселить во всех окружающих уверенность в победе. Понемногу жизнь вошла в привычную колею; даже Пагано Дориа, похоже, отказался от своей детской вендетты, озабоченный куда более важными вещами. Не стал он и возражать, когда в отсутствие собственного капеллана кое-кто из его окружения стал обращаться за помощью к священнику Годскалку…
Июль заканчивался, и город изнемогал от жары. В горах было прохладнее, и женщинам там приходилось куда легче, чем мужчинам, хотя прислужницы Сары-хатун по-прежнему жаловались. На последнем этапе путешествия следовать даже в легкой двухколесной повозке, которую подарил ей султан, оказалось невозможно, и пришлось пересесть в паланкин с носильщиками, а женщины двинулись дальше верхом. Такой привилегией обладали очень немногие среди тех, кто продвигался вперед вместе с оттоманским войском. Без палаток, пушек, без всякого скарба, который мог бы замедлить их продвижение, соединенные армии султана Мехмета и его великого визиря Махмуда совершали бросок на восток после захвата горной крепости Койюлхисара.
Они думали, что цитадель окажет им сопротивление, но этого не произошло. Впоследствии янычары с легкостью преодолевали любое сопротивление. Легко вооруженная, легко снаряженная пешая армия султана сделала своим главным оружием скорость и внезапность.
Но оттоманам было ни за что не удержать эту страну, если они не заключат мир с ее сыном. Им еще повезет, если они смогут удержаться в Койюлхисаре хотя бы до конца зимы. С первыми же холодами Узум-Хасан со своими силами отступит в горы Армении и на равнины за рекой Ефрат, чтобы оттуда в подходящее время наносить внезапные атаки. Султан этого не желал. Однако ему были известны и все слабости сына Сары-хатун. Белая орда состояла из кочевников, с присущей всем кочевникам строптивостью, ― и этим они отличались от вымуштрованных, молчаливых и опытных турецких бойцов. Кроме того, все их верховое искусство в горах оказывалось бесполезным. В тех самых горах, которые султану нужно было преодолеть, чтобы достичь Трапезунда, ― ибо именно такова была его основная цель…
Вот уже несколько недель Сара-хатун оставалась в войске султана, и он относился к ней самой и ее окружению, состоявшему из курдских и туркменских вельмож, с изысканным почтением и даже именовал ее «матушкой». Будь она и впрямь его матерью, то заставила бы его поменьше пить… Двадцатитрехлетний воин, захвативший Константинополь, видел себя вторым Александром, одолевающим второго Дария Персидского. Теперь ему был тридцать один год. Он говорил по-арабски, по-персидски и по-гречески, любил сады, математиков, мальчиков для утех, военную стратегию и сочинял превосходные стихи. Куда меньше матери Узум-Хасана нравился великий визирь Махмуд, который, как большинство бывших христиан, исповедовал новую веру с неприятным рвением. Конечно, он был первоклассным военачальником, но не слишком популярным. На прошлой неделе к нему в палатку с ножом ворвался какой-то человек родом из Бурсы. Он не успел нанести визирю никаких серьезных ранений, ― лишь рассек ему губу и переносицу. Лекарь-итальянец тут же поспешил на помощь. Но с тех пор как войска Махмуда и султана разделились, рана вновь принялась его донимать, к вящему удовольствию Сары-хатун.
На вершине горы Зиганэ она объявила, что хочет выйти из паланкина и немного прокатиться верхом. На лошади, к несчастью, потому что любимый верблюд захворал… Чуть позже Махмуд-паша прислал гонца с вестью о том, что появился верблюжий лекарь, за которым она посылала, и Сара-хатун одобрительно кивнула из-под черной вуали, которую никогда не носила в Эрзеруме и Диарбекре. Вечером, когда они наконец разбили лагерь, то кто-то сказал, что до Трапезунда остается всего три мили. Но в сумерках ничего невозможно было разглядеть, кроме вершин черных деревьев, отражавшихся в воде. Лишь у визиря и у самой Сары-хатун были шатры. Все прочие располагались на ночлег прямо на земле, среди зарослей мирта и пурпурной спиреи, разводя дымящие костры, чтобы отогнать мошкару.
Как обычно, войска хранили разделение на отряды, вели себя очень тихо, без громких криков и смеха, и даже переговаривались шепотом. Как и у султана, большинство личных слуг визиря были немыми: умелыми, покорными и не болтливыми.
На марше и в бою армия не нуждалась в командах, поданных человеческим голосом, ибо повиновалась барабанному бою. В перевернутом виде барабаны служили котлами, и янычары делали из барабанных палочек ложки, которыми поглощали распаренную кашу с жирным мясом.
После ужина Сара-хатун надела покрывало из конского волоса, скрывавшее лицо, позвала шейха Хусейн-бея и вышла наружу в поисках верблюжьего лекаря, чтобы взглянуть, поухаживал ли он за ее верблюдом.
Они обнаружили его у костра, играющим в шашки; на шее была повязана окровавленная тряпка, а в руке он держал треснувший горшок с кислым молоком. Шашками служили белые камешки и кусочки засохшего верблюжьего дерьма, а вместо доски использовался расчерченный и истертый почти до дыр платок.
Поначалу Сара-хатун решила, что тот, кто ей нужен ― это второй игрок, здоровенный чернобородый парень, чьи истошные жалобы оглашали весь лагерь. Она ошибалась. Когда шейх приблизился к этим двоим, ему навстречу встал первый из игроков, отставляя в сторону горшок с молоком. На обоих были грубые хлопчатые рубахи, подвязанные кушаками, а штаны были заправлены в фетровые сапоги. Все их пожитки лежали у седел, ― луки и колчаны, короткие копья, фляги из свиной кожи. Одна из двух переметных сумок была приоткрыта, и в ней виднелись горлышки каких-то кувшинов и белая сложенная ткань.
Шейх Хусейн, обладавший старомодными понятиями о приличиях, не позволявшими высокородной даме появляться на людях, вернулся к ней с объяснениями.
― Верблюжьего доктора зовут Ильяс, недавно враги сбрили ему волосы и отрезали язык из-за какого-то недоразумения. Айюб, его приятель, будет говорить за него. Он сказал, что у животного колики. Лекарь послал одеяло и дал ему две кварты льняного масла самого лучшего качества. Он говорит, что у вас небрежный возница: еще один из ваших верблюдов охромел, а все потому, что поклажу на нем распределяют неправильно.
― Нет, хатун, ― внезапно вмешался в разговор чернобородый Айюб, посмевший обратиться к ней напрямую. ― Господин ошибается. Захворавший верблюд принадлежит визирю. Не мы должны его лечить.
― В лагере великого визиря, ― вмешался чей-то голос, ― каждый человек должен служить ему. Хатун, это те люди, за которыми вы посылали?
Перед ней был Турсун-бек, секретарь и посланник Махмуда, явившийся из Константинополя вместе со своим хозяином.
― Мои слуги ― ваши слуги, ― объявила Сара-хатун. ― Вот человек, за которым я посылала. Его зовут Ильяс. Он немой. Второй говорит за него. Его познания меня впечатлили.
У изуродованного лекаря рот был прикрыт повязкой, нос вздернут, как свиной пятачок, а светлые круглые глаза взирали тревожно и растерянно. Спутник лекаря был таким лохматым, что под нечесаной густой шевелюрой нельзя было разглядеть лица, а виднелась лишь густая борода, черная, как вороново крыло.
― Немой? Откройте ему рот, ― велел Турсун-бек.
