— Пишу: машина.— Атташе по культуре раскрыл блокнот.— Думаю, так: мы поставим вашу машину в своем гараже, а потом переправим ее, куда вы скажете. Словом, считайте, что эта проблема уже решена. Что еще?
«Расскажу ему о Виктории Садовской? — подумал я.— Нет… Надо смотреть правде в глаза: они тоже ничего не сумеют сделать».
— Пожалуй, все.
— Тогда, Артур, собирайтесь.— Атташе по культуре протянул мне руку; ее пожатие было сильным и дружеским,— Все документы к середине завтрашнего дня мы оформим. Я вам позвоню.
…Дома — «дома»… первое, что я сделал, это набрал телефонный номер Вики. Трубку никто не поднимал.
«Вика, естественно, носится по своим делам,— подумал я.— А Мария Филипповна отправилась в магазины. Или пройтись по свежему воздуху».
Я позвонил в свою редакцию, в Нью-Йорк. Разговор с Гаррисоном был короткий: они уже в курсе, «ты, старина, не переживай, судьба идет тебе навстречу: засиделся ты в Москве», ждут, первая прикидка новой работы — Китай или Австралия, могут быть варианты. Вернер деликатно ни словом не обмолвился о Вике, хотя он знает о наших отношениях. Только сказал:
— Отдохнешь пару месяцев, немного поработаешь в редакции, за это время подберем тебе страну, решим, если получится, все твои семейные дела (я почувствовал, что в этих последних словах присутствует Вика, и был благодарен своему шефу)…
Я опять позвонил Вике. Длинные гудки. Трубку никто не брал. Смутное беспокойство закралось в душу. Однако я скоро отвлекся — стал собираться и начал со своего журналистского архива, через полчаса ужаснувшись: сколько же всего накопилось за семь лет моей московской жизни! Кассеты, пленки, исписанные блокноты, фотографии, вырезки из газет и журналов, несколько толстых тетрадей с дневниковыми записями, опять блокноты… Да у меня тут материалов — на большую книгу! Я невольно что-то читал, потом накатывались воспоминания. Фотографии: мы с Викой в Звенигороде зимой; ели в снегу, она, опершись на лыжные палки, смотрит на меня глазами, полными любви; мы рядом за столом на какой-то веселой вечеринке, Вика хохочет, ее рыжие волосы рассыпались по плечам… «Сейчас еще раз позвоню»,— думаю я и погружаюсь в свои записи в блокноте за 1978 год. Великое дело — блокноты, записные книжки, дневники: несколько строчек — и память воскрешает целую картину, сюжет, событие.
А за окном уже поздний ноябрьский вечер.
«Все. Звоню Вике». Я иду к телефону — от хаотической горы моего московского архива, выросшей на полу. И телефонный звонок опережает меня.
«Наконец-то! — думаю я.— Она! — И сердце падает, как с обрыва: нам предстоит разлука, неизвестно на какое время. Через сутки.— Как сказать ей об этом?…»
Я срываю трубку телефона:
— Слушаю!
— Артур, это Сапунов. Надо срочно встретиться.
— Гарик! — Я чувствую, что мне не хватает дыхания, мгновенно лицо покрывается потом.— Гарик… Что-то случилось с Викой?
— Случилось.
— Что, что?… Гарик, Что?!
— Не по телефону. Я внизу, рядом. Жду тебя за углом, возле «Универсама». Я в своей машине.
…Не помню, как я оказался в задрипанном «Москвиче» Гарика Сапунова. В машине, за рулем, он сидел один. По-прежнему бородатый, элегантный, неизменный яркий шарф вокруг шеи, на среднем пальце левой руки, лежащей на руле, серебряный перстень с большим изумрудом. Только лицо угрюмо и напряженно.
— Что? — с каким-то животным страхом выговариваю я, плюхаясь на сиденье рядом с ним.
— Захлопни плотнее дверцу,— спокойно говорит Гарик.
Я хлопаю дверцей.
— Ну, да не тяни же!
— Вика арестована.
— Что?!
— Только спокойно, Артур,— жестко говорит Гарик Сапунов.— Соберись, никаких русских эмоций. Итак… Разгромлена редакция журнала «Благовест». Они снимали под нее квартиру в Чертаново. Обыскали, перевернули все вверх дном, конфисковали и увезли почти все. И в одну ночь арестовали всех сотрудников, начиная с редактора. Их всего четверо. И Вику…
— Когда? — перебиваю я.
— Минувшей ночью с восьмого на девятое.
— Где она? — почему-то шепотом спрашиваю я и чувствую, что все во мне мелко дрожит,— Где Вика?
— В Лефортово, в КПЗ, то есть в камере предварительного заключения. Подожди, подожди! — морщится Гарик, оглаживая свою густую бороду.— Не перебивай. Вопрос. Что у тебя? Все в порядке?
— Порядок — лучше не бывает,— невольно усмехнулся я.— Я лишен аккредитации, персона нон грата со вчерашнего дня, послезавтра должен покинуть вашу страну, вашу чудовищную страну!
— Успокойся, Арик, успокойся.— Сапунов сильно встряхнул меня за плечо.— Значит, Вика права…
— В чем права? — перебиваю я.— И… и кто ее видел?
— С ней добился свидания Коля Кайков. Она сказала: раз взяли меня, значит, и у Арика неприятности. Скорее всего, сказала Вика, с него и начали. Так и получается: КГБ шарахнул дуплетом. Любимая метода господина Андропова. Да ладно! — остановил себя художник-абстракционист (а я вспоминал слова Вики о Гарике Сапунове: «Надежный товарищ, в беде не подведет».) Значит, времени в обрез, надо спешить.
— Куда… спешить?
— У тебя будет встреча с Викой. Свидание.
— Когда?
— Не знаю. Надо эту встречу ускорить. Максимально ускорить. Ребята и Вика уже все делают для этой встречи. Но нужны, Артур, деньги, доллары.
— Сколько?
— Минимум — пятьсот. Там несколько лап.
Я достал свой бумажник, пересчитал наличность: двести тридцать семь долларов.
«В банк не успею»,— подумал я.
— Гарик, жди меня здесь.— Я пулей вылетаю из машины,— Через пятнадцать минут.
«Что-то у меня там есть,— думаю я на бегу к дому.— В ящике письменного стола. Как говорит Вика, «заначка». Дурацкое русское слово — заначка…»
— Прекрасно! Дрожащими руками я пересчитываю купюры — и их в моих пальцах теребит сильный сквозняк: я оставил входную дверь открытой. Пятьсот пятьдесят долларов! Отлично! Себе оставлю тридцать семь, а завтра… Стоп! Завтра — это завтра.
Я уже в «Москвиче» Гарика.
— Вот семьсот пятьдесят.— Я вручаю своему русскому другу пачку хрустящих купюр.
Художник молча прячет деньги в глубокий карман куртки, тщательно застегивает его молнией.
— Значит, так, Арик… Слушай меня внимательно. Завтра — не получится, это точно. День уйдет на хлопоты. Сделаем все, чтобы ваша встреча состоялась послезавтра. То есть у тебя завтрашний день на все твои дела, а одиннадцатого ноября ты должен быть свободен, сидеть дома и ждать телефонного звонка…
— А если они отключат телефон? — перебиваю я.
— Тогда я без звонка приеду за тобой. Ты иногда подходи к окну и смотри. Ведь из твоего окна видна телефонная будка, возле которой мы тогда — помнишь? — тебя забрали, чтобы ехать в писательский клуб?
— Да, видна.
— Все, Арик. Иди! Будь спокоен. Вы обязательно встретитесь. Только, старик, не расслабляйся.
Однако в тот вечер, девятого ноября 1982 года, я по-русски «расслабился»: в холодильнике у меня была большая бутылка водки «Столичная», только чуть-чуть початая, и я ее в невыносимом одиночестве и тоске постепенно выпил всю, почти ничем не закусывая. Метался по квартире, подходил к окну, видел во тьме улицы освещенный квадрат телефонной будки, у которой мы так часто встречались с Викой. Плакал пьяными слезами, размазывая их по небритым щекам, падал на наш «ноев ковчег», зарывался лицом в подушку, и все во мне стонало болью, любовью, ужасом разлуки: «Вика! Вика!… Вика…»
Так я и заснул, лежа на «ноевом ковчеге», не раздевшись, в ботинках, в неудобной позе.
…Меня разбудил телефонный звонок. Аппарат лежал рядом со мной на тахте. Проснувшись с колотящимся сердцем, плохо соображая, потный, неверной рукой я нашарил трубку телефона (комната-была погружена в полумрак раннего утра), прижал ее к уху, перевернувшись на спину:
— Слушаю…
— Николай Кайков,— услышал я прокуренный голос литературного сотрудника «Вечерней Москвы».— Окончательно проснулся?
— Да, вроде…
— Включи радио, пройдись по трем московским программам. Я подожду. А потом продолжим разговор.
Меня просто выбросило из ковчега — пружиной. Я помчался на кухню, там был трехпрограммный приемник. Защелкал кнопками. Первая программа — симфонический оркестр, кажется, «Пятая симфония Чайковского». Вторая программа (круглосуточный «Маяк») — знакомый актер — не смог вспомнить фамилию — проникновенно читает, кажется, Пушкина: «…Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала…» Третья программа — траурный марш Шопена…
«Он умер…»
Бегу в комнату, хватаю телефонную трубку:
— Когда?
— Сегодня утром. На даче в Заречье,— говорит Николай Кайков вполне буднично и спокойно, и это почему-то оскорбляет меня,— А теперь, Арик, чтобы ты окончательно пришел в себя… Самый свежий анекдот. Ведь ты любишь в свои статьи запускать наши политические анекдоты? Так вот. Новогодняя ночь. До боя курантов на Спасской башне Кремля, которые возвестят, что тысяча девятьсот восемьдесят третий год вступил в свои права, остается пять минут. К соотечественникам с новогодним приветствием обращается новый глава государства Юрий Андропов: «С Новым годом, дорогие товарищи! С новым, тысяча девятьсот тридцать седьмым годом!» — У меня по спине разбежались мурашки, я окончательно вернулся в реальность, и во всем моем существе повторяется: «Вика, Вика, Вика…» — Ты чего молчишь, Арик? Разве плохой анекдот?
