— Уважаемый Анатолий Ефимович! — торжественно начал он.
Собственно, эти три слова и были единственными цензурными словами в его пламенной речи. Затем полился мат. Он был густой и переплетающийся, уходящий своими корнями в допетровские времена. В арсенале художественной прозы и политической публицистики никогда не было ничего подобного по своей выразительности и эмоциональному воздействию. Все смеялись и дружно аплодировали. Он был истинным героем момента.
А Константин Иванович стоял в сторонке. Его глаза сквозь плиты пола и сталь корпуса видели уже весь реактор в сборе. Он видел, как в шестигранные отверстия коллектора устанавливаются сотни кассет с ядерной начинкой. Как они в центре этой стальной вазы образуют небольшой цилиндр — „активную зону”. Видел, как в первый раз в ней разгорается таинственный смертельный огонь цепной реакции.
„Уму непостижимо, — думал Василенко, — цилиндр диаметром всего полтора метра и высотой около метра. Кусок мертвой материи. И вдруг оживет, вспыхнет. И тепла этого крошечного источника хватит, чтобы обеспечить электроэнергией и опресненной водой целый город!”
Константин Иванович обежал глазами зал. Взгляд остановился на мощных натриевых насосах высотой с двухэтажный дом. На них вся надежда. Это они будут под давлением гнать потоки жидкого натрия в стальную вазу через шесть патрубков. Жидкий металл пройдет сквозь активную зону, охладит ее пыл и снова пойдет через верхние патрубки на вход насосов. Шесть независимых петель — это и есть самый опасный, первый контур охлаждения.
Константин Иванович закурил. Он непроизвольно достраивал мысленно технологическую цепочку: „…Натрий в этих петлях будет соприкасаться непосредственно с активной зоной. И значит, сам жидкий металл будет радиоактивным, „грязным”. Все помещения и боксы, где проходят трубопроводы первого контура, где установлены задвижки, фильтр-ловушки и другое оборудование, — все эти помещения и тоннели тоже будут „грязными” и опасными для обслуживающего персонала. Некоторые — просто смертельно опасными. Конечно, они прикроются тяжелыми свинцовыми дверями. Будут вывешены плакаты, запрещающие вход в них без дозиметристов. Из всех этих помещений мощная вытяжная вентиляция будет непрерывно отсасывать радиоактивные газы и аэрозоли и выбрасывать их через высокую трубу повыше и подальше, в приземный слой атмосферы. Часть радиоактивных нуклидов попадет в сбросные воды и, вполне вероятно, эпизодически пойдет в голубой прозрачный Каспий. Неминуемые издержки технического прогресса! И ведь кому-то все это пришло в голову? Эх, мать честная! Лучше бы мне на трактор — поле пахать…”
Несмотря на аргументированные претензии Померанцева к заводскому начальству, ему не давали ни одной штатной единицы для комплектования физической лаборатории.
— Глеб Борисович, не обижайтесь, — убеждал его директор МЭЗа Дмитрий Сергеевич Юрченко[2], — пустим реактор — тогда и карты в руки. А сейчас дозарезу нужны механики, технологи, прибористы. Каждая штатная единица на вес золота. Потерпите немного.
У Юрченко, помимо строящегося реактора, забот был полон рот: ТЭЦ, морской водозабор, опреснительные установки, станции приготовления питьевой воды, месторождение минерализованной воды в восьмидесяти километрах от города и десятки вспомогательных цехов и служб. Ему было сейчас не до физиков-теоретиков.
И вдруг неожиданно и настойчиво Глебу Борисовичу предложили срочно принять на работу в лабораторию талантливого физика из Алма-Аты Тлеуберды Зикиринова. Померанцев поморщился, мучительно вспоминая эту фамилию по публикациям в научных журналах. Но когда ему разъяснили, что это сын какого-то высокого партийного руководителя Казахстана, Глеб Борисович равнодушно пожал плечами: дескать, надо вам из дипломатических соображений пристроить отпрыска — пожалуйста, оформляйте: „Я не возражаю. Только я не дам всю лабораторию превратить в отстойник, наполнив его балластом”. Его заверили, что случай этот особый и единственный в своем роде.
А вообще Тлеуберды нельзя было назвать балластом в точном смысле этого слова. Он закончил школу с золотой медалью и считался не просто лучшим выпускником, а специфическим талантом, склонным с юных лет к теоретическому, абстрактному мышлению. Любопытно было слышать из уст мальчика рассуждения о том, что геометрические свойства пространства определяются происходящими в нем материальными процессами. В университете Зикиринова мало интересовали обычные лекции. Зато увлекали горячие студенческие дискуссии в научно-техническом кружке. Он с пеной у рта выкрикивал:
— При переходе к микромиру должны изменяться исходные понятия, лежащие в основе современной математики. Точка в микромире не является пределом бесконечного процесса. Расстояние и угол — понятия далеко не очевидные…
С ним никто и не спорил, поскольку это были общеизвестные положения, вытекающие из теории Эйнштейна. Но Тлеуберды произносил эти тирады горячо и воинственно, как будто защищал их от коварного нападения невидимого врага; высказывал эти мысли почти как свои, близкие и выстраданные.
После университета его пристроили в какой-то научно-исследовательский институт. Однако Тлеуберды скучно было исследовать что-то мелкое, недостойное его абстрактного мышления. Его жизнь не затрагивали обычные юношеские увлечения: спорт, кино, театр, девушки, музыка. Родители, глядя на свое умное чадо, забеспокоились, не скажется ли разлад между его высокими мечтами и суровым бытом на психике. Их опасения были не напрасными: он увлекся наркотиками.
Лечили его настойчиво, старательно и долго. Ему нашли прекрасную милую девушку из приличной семьи. Женили. Детей не было. Врачи и родные понимали, что женитьба — это полумера. Вылечить же окончательно его сможет только увлеченность каким-то реальным, практическим делом. Строящийся атомный реактор в городе Шевченко показался отцу чрезвычайно подходящим местом для лечебной ссылки горячо любимого сына.
„Там уж, среди всяких ядер и нейтронов, — думал отец, — может быть, успокоится, окунувшись в свой любимый микромир, в котором „течение времени может изменять свое направление”.
Тлеуберды почти равнодушно согласился с отцом. Реактор — так реактор. Главное, что в микромире действительно закон причинности может нарушаться, и следствие может предшествовать причине…
Зикиринов появился в 202-й комнате заводоуправления тихо и незаметно. Здесь шумели и кружились вокруг столов с разложенной документацией четырнадцать инженеров, будущих эксплуатационников. Они бегали поочередно в строящееся здание, что-то там проверяли. Возвращаясь, снова тыкались в чертежи. Кому-то звонили. Ругались иногда с заходящими сюда монтажниками. Одним словом, комната № 202 была проходным двором, в котором царствовала предпусковая текучка. И поэтому в первые дни никто не обратил внимание на появление в комнате нового инженера. Вернее, каждый заметил его: „О, у нас и казахи появились!” — но не придал этому ровно никакого значения. Внешне Зикиринов походил на забитого казаха из глухого аула: узкоглазый, кривоносый, черный, небрежно одетый в полинялый серый свитер. На самом деле область, где вращались его мысли, — материя, пространство и время, — была абсолютно интернациональной. Его смело можно было назвать человеком Вселенной. Но никому и в голову не приходило называть его столь патетически, как впрочем и его собственным именем — Тлеуберды. С чьей-то легкой руки его переименовали в Сашу. Зикиринов нисколько не обижался на это простое русское имя, и сам начал вскоре представляться новым знакомым как Саша. Он нашел себе неприметное место за крайним столом у окна и отсюда, с высоты своего величественного полета, равнодушно наблюдал всю эту рабочую суету. В его взгляде было что-то снисходительное и мягко-презрительное. Он часами молчал, если к нему не обращались, и не вставал из-за стола. Сидел, часто не снимая верхней одежды, и непрерывно курил плохие дешевые папиросы.
— Саша, опять задумался? — шутили над ним. — Тебе надо было родиться не Зикириновым, а Эйнштейном.
— Разумеется, — соглашался он, — я бы кое-что подправил в его теории.
Померанцев после первой же беседы с Зикириновым понял, что вряд ли этот загипнотизированный теоретик является находкой для физической лаборатории, и вскоре вообще перестал обращать на него какое-либо внимание.
Сашу добродушно обзывали всякими кличками. Самая популярная — „жопа с ученой ручкой”. Саша снисходительно отвечал: „А ты просто жопа. Без ручки”.
Чтобы как-то втянуть этого бездельника в рабочий ритм, его иногда просили выполнить конкретное поручение.
— Саша, — вежливо обращались к нему, — ты все равно сидишь без дела, как птичка на дереве. Будь другом, сходи на реактор. Проверь, смонтирована ли в 116-м помещении задвижка для насоса.
