Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа

Лицо Гарри залилось краской и стало краснее, чем роза, приколотая к халату дяди Соломона. Он пролепетал слова поздравления и поплелся в конец столовой, где обычно сидел вместе с приживальщиками.

Совсем иначе он представлял себе встречу с Амалией в этот день. Как же теперь вручить ей стихотворение? Как открыться ей?

День тянулся, как улитка. Приезжали какие-то люди, привозили торты, букеты цветов, дорогие подарки. За обедом появилась молодежь. Рядом с Амалией сидел Ион Фридлендер, шутил и глупо смеялся. Гарри ждал случая, чтобы подойти к кузине. Произошло это неожиданно. Уже вечерело, но солнце еще медлило покинуть розовое небо. С Эльбы дул свежий ветер. Гарри шел по боковой дорожке парка, и вдруг из-за поворота, обогнув зеленый боскет, появилась Амалия.

Гарри бросился к ней.

— Кузина… — сказал он. Голос его звучал глухо, руки дрожали. Он торопливо достал свернутый лист бумаги из кармана. Амалия остановилась и спокойно смотрела на него. — Кузина, — повторил Гарри, — я должен вам сказать… Нет, лучше я прочту.

Он развернул большой лист бумаги и стал читать дрожащим голосом:

Амалия резко прервала его:

— Гарри, что за глупости! Я так тороплюсь. Ты ведь знаешь, сколько у меня дел сегодня.

Гарри растерянно залепетал:

— Амалия, молю тебя, выслушай меня! Я люблю тебя…

Амалия сказала с раздражением:

— Ты что же, всерьез вздумал объясняться мне в любви? Да как ты смеешь меня любить?!

Девушка вырвала из рук Гарри, лист со стихотворением и побежала по дорожке, крикнув уже более спокойным тоном:

— Я прочитаю твое стихотворение! Спасибо…

Гарри был потрясен. Рухнул карточный домик, который он строил. Как он мог надеяться, что Амалия, избалованная барышня, может обратить внимание на бедного родственника, не имеющего ни кола, ни двора! Ему казалось, что солнце померкло и летний день стал мрачным, а от искусственных гротов и боскетов парка повеяло сыростью.

Гарри решил больше не попадаться на глаза Амалии. Сегодня он еще пробудет здесь, чтобы никто не догадался о его горе, а завтра чуть свет покинет виллу.

Вечером Ренвилль принял сказочный вид. Цветные фонарики, подвешенные к деревьям, сверкали гирляндами огней. В парке играла музыка, гости прогуливались по аллеям, группами сидели в беседках, куда лакеи непрерывно подавали мороженое и прохладительные напитки, Кого только не было в этот вечер на вилле Соломона Гейне! Старые сенаторы, крупные купцы, хозяева Гамбурга, с глубокомысленным видом обсуждали свои торговые дела. Наряду с томными старушками, вспоминавшими молодость и добрые старые времена, мелькали, словно нарядные бабочки, молодые кокетливые женщины, а вокруг них увивались кавалеры разных возрастов.

Гарри нельзя было найти в этой пестрой толпе. Мрачный и одинокий, он прятался от людей в чаще парка, где было потемнее и куда едва долетали веселые голоса гостей. Неожиданно он услышал звонкий смех и узнал голос Амалии. Смех доносился из зеленой беседки, прозванной «Павильоном Армиды». И, хотя Гарри дал себе слово не встречаться с Амалией, его неудержимо потянуло к этой беседке. Осторожно, чтобы не выдать себя, Гарри подкрался к «Павильону Армиды». Беседка была тускло освещена круглым пунцовым фонарем, прикрепленным к ветвистому дереву. В беседке, кроме Амалии, были Ион Фридлендер и две девушки. Гарри услышал, как Амалия рассказывала о нем и о стихотворении, которое он преподнес ей:

— Представьте себе, мой бедный кузен Гарри объяснился мне в любви.

— Недурен вкус у молодчика! — насмешливо воскликнул Ион Фридлендер, а девушки глупо засмеялись.

— И кроме того, он мне еще преподнес стихотворение, — сказала Амалия. — Не угодно ли? — И она вынула из-за корсажа вчетверо сложенный лист бумаги.

«Боже мой! — похолодел Гарри, слышавший весь разговор. — Сейчас они осмеют самое дорогое — мое стихотворение, кровь моего сердца…»

Ион Фридлендер взял из рук Амалии стихотворение и стал громко читать, выкрикивая каждое слово, как это делают на аукционе, объявляя цены и качество товара;

Взрыв смеха, безжалостного, колючего, ранил сердце Гарри. Ему хотелось ворваться в беседку, расправиться с этими злыми бездельниками, крикнуть им всю правду, сказать, что они нищие духом, тонущие в пошлости. Но он не решился сделать это. Только ради Амалии. Он ведь любил ее и жалел, жалел за то, что она не сумела понять его чувства.

Большой город спал. Луна лила с высоты зеленый магический свет, и черные громады домов с пустыми квадратами темных окон длинными рядами тянулись вдоль улиц. Только изредка можно было видеть мигающую точку в окне: это при свете сальной свечи какая-нибудь белошвейка заканчивала срочную работу или ложился спать неуемный гуляка, поздней ночью вернувшийся домой.

Тоненьким голоском двенадцать раз прокричала кукушка на стенных часах в маленькой комнатке, но молодой человек, сидевший за столом, не обратил на это никакого внимания. Глаза его горели, он поминутно макал гусиное перо в чернильницу, и снова рука скользила по бумаге.

«Дорогой друг Христиан, — писал Гарри (это был он). — Она меня не любит. Предпоследнее словечко произнеси тихо, совсем тихо, милый Христиан. Последнее словечко заключает в себе весь земной рай, а в предшествующем ему заключена вся преисподняя. Если бы ты мог хоть на миг взглянуть на своего несчастного друга и увидеть, как он бледен, в каком он расстройстве и смятении, то твой справедливый гнев за долгое молчание скоро улегся бы… Хоть у меня есть неопровержимейшие, очевиднейшие доказательства ее равнодушия ко мне, которые даже ректор Шальмейер признал бы бесспорными и, не колеблясь, согласился бы взять за основу своей системы, — но все же бедное любящее сердце не хочет сдаваться и твердит: «Что мне до твоей логики, у меня своя логика!..»

Гарри остановился и перечитал написанное. Ему столько хотелось сказать Христиану Зете… Ах, если бы он был здесь, рядом с ним, и Гарри, глядя в его голубые глаза, исповедовался бы ему в этом «сладком несчастье», как он называл свою любовь к Амалии! Да, это было бы лучше во сто раз — прошептать ему слова сердечного признания, рассказать о том, как жестоко насмеялась она над ним. Но написать все это ему было тяжело, словно он покрыл себя каким-то позором и теперь этот позор черными строками ложится на белую бумагу.

«… Сожги это письмо. Ах, может быть, я и не писал этих строк! Здесь на стуле сидел бедный юноша — он написал их, и все это оттого, что сейчас полночь…» — продолжал Гарри. Он описывал свою жизнь в Гамбурге и горько жаловался на то, что здесь никто его не понимает, что он должен заниматься не поэзией, а торговыми спекуляциями. Но тут же с гордостью Гарри сообщал другу, что он много пишет: «… Не знаю, лучше ли мои теперешние стихи, чем прежде, верно лишь одно, что они много слаще и нежнее, словно боль, погруженная в мед. Я предполагаю вскоре (впрочем, это может быть через много месяцев) отдать их в печать, но вот в чем беда: стихи почти сплошь любовные, а это мне как купцу чрезвычайно повредило бы; объяснить тебе это было бы очень трудно, потому что ты не знаком с царящим здесь духом. Тебе я могу открыто признаться, что в этом торгашеском городе нет ни малейшего влечения к поэзии — за исключением заказных, неоплаченных и оплаченных наличными, од по случаю свадеб, похорон и крещения младенцев..»

Гарри дописал письмо, спрятал его в ящик стола и достал небольшую тетрадку в фиолетовом переплете. Там были записаны его последние стихи. Он их озаглавил «Сновидения». И действительно, он жил в сновидениях больше, чем в гамбургских буднях. Тотчас же после объяснения с Амалией Гарри уехал из Ренвилля, и никто из обитателей виллы даже не спросил о причине его внезапного отъезда. Скучные дни в банкирской конторе походили один на другой, но после работы Гарри был предоставлен самому себе. Он уходил с пыльных и шумных улиц на живописный берег Эльбы, излюбленное место прогулок гамбургских жителей. Там были разбросаны небольшие павильоны, где за чашкой шоколада с вкусными пирожными проводили свой досуг гамбуржцы, отдыхая от деловых забот.

Гарри сидел за столиком Альстер-павильона, просматривая свежие газеты и журналы и следя за плавными движениями белых лебедей, красиво отражавшихся в медленной воде озера, на берегу которого стояла кофейня. Здесь Гарри погружался в свои «сновидения» — разумеется, не настоящие, а поэтические. Он их записывал, и так возник цикл стихотворений, очень своеобразный, в которых действительность сплеталась с фантастикой. В этих стихотворениях отражалась неудачная любовь Гарри к Амалии. Перед ним рисовалась картина свадьбы Амалии, но не с ним, а с тем, другим, ненавистным ему прилизанным франтом.