— Я вижу, ты поняла, — улыбнулся он. — Ну так как?..
Он задал этот вопрос насмешливо-безразличным тоном, так, как будто заранее знал ее ответ, точно он играл с ней, как кошка с мышкой.
— Нет! — воскликнула она, отшатнувшись. — Нет, нет, нет!
— У тебя нет другого выхода, девочка, — спокойно объяснил он.
— Есть! — возразила она. — Есть! Я могу принять все, что уготовано мне судьбой, безвинно пострадать, вынести любое наказание… умереть наконец!
— Глупо, — сказал инквизитор, — глупо в семнадцать лет страдать и думать о смерти, когда можно радоваться жизни, когда можно получить свободу и, кстати, возвратить конфискованное имущество.
— Ценой позора и бесчестья!
— В таком случае, весь мир пребывает в позоре и бесчестье и, тем не менее, до сих пор не провалился в преисподнюю. К тому же, я вовсе не злодей и не чудовище, вскоре ты сама в этом убедишься.
— Нет!
— У тебя нет выхода, девочка, — повторил инквизитор. — Я допускаю, что ты не боишься смерти. Не боишься своей смерти. А смерти близкого человека? Не забудь, девочка, здесь твоя мать. И она разделит твою судьбу, пройдет через те же мучения, что и ты. Поразмысли об этом, моя милая.
Долорес вздрогнула.
— Вот видишь, ты уже колеблешься.
— Допустим, — прошептала она, — допустим, я… приму ваше предложение. Но как я могу вам поверить? А что, если вы обманете меня?
— Что ж, договоримся так. Сначала я исполню свое обещание, потом ты исполнишь свое. Идет?
Она недоверчиво посмотрела на него.
— Я не требую у тебя платы вперед. Ты расплатишься после. Подумай. Я даю тебе два дня срока.
Он ушел, а Долорес разрыдалась, уткнувшись лицом в жесткий матрац. «Так не должно быть, так не должно быть!» — твердила она, захлебываясь слезами. За свою короткую жизнь она уже успела столкнуться с жестокостью и несправедливостью этого мира. Почему же сейчас ей было так больно? Ведь тот позор, через который предстояло ей пройти, верно, был не худшим злом, чем приговор инквизиции и, возможно, вечное заточение. Почему? Потому что она получила удар от руки человека, которого до этого почитала почти святым. И тут в ее голове возникла совершенно новая мысль. Слова, как будто, были те же, но смысл их был абсолютно иной. «Все должно быть совсем не так! Совершенно не так!» Но надеяться на то, что отец Себастьян вдруг осознает всю низость своего поведения и передумает, не приходилось…
Через два дня инквизитор вновь вошел в ее камеру.
— Ну? — спросил он только.
И Долорес побелевшими губами прошептала:
— Согласна…
— Иного я и не ожидал, — кивнул он.
Сжавшись в комочек, она ждала того, что последует дальше. Но он заговорил совсем о другом.
— А теперь, дочь моя, вспомни, нет ли у тебя или у твоей матери недоброжелателей, тех, кто был бы готов погубить вас, не побрезговав даже лжесвидетельством?
— Нет…
— Как ты наивна! Слушай же, я объясню тебе, что следует говорить на допросах и как следует поступать…
В инквизиционном процессе имена свидетелей никогда не сообщаются обвиняемым. Однако обвиняемый имел право назвать, перечислить своих врагов, которые, как он предполагает, могли намеренно донести на него, чтобы свести счеты. Если подозреваемый случайно угадывает доносчика, показания такого свидетеля считаются недействительными. Мать и дочь Альварадо согласно заявили, что Каталина Мендес давно точит на них зуб, потому что в течение многих лет они не могут поделить садик, расположенный между их домами. Сама Каталина неожиданно призналась, что не побоялась загубить свою душу ложным доносом, лишь бы насолить соседке. Показаний других свидетелей оказалось явно недостаточно, чтобы осудить Долорес и Франсиску. Таким образом, обвинение было не доказано, и церковный трибунал вынес столь редкий в практике инквизиции оправдательный приговор.
— Я жду тебя в пятницу вечером, — шепнул ей Бартоломе на прощание, — на улице Короля, в доме напротив оружейной лавки…
— Хорошо, — тихо ответила Долорес.
Она не знала радоваться ли ей долгожданному освобождению или же страшиться грядущего позора.
* * *
Стучать пришлось долго. Бартоломе отбил себе все кулаки, прежде чем за дверью произнесли старческим голосом:
— Кого еще черт принес?
— Священника! — разозлился Бартоломе. — Немедленно открывай, если не хочешь, чтобы за тобой прислали стражу!
Старуха долго звякала засовами и звенела ключами. Наконец дверь открылась. Бартоломе хотел войти внутрь, но так и замер. Неизвестно, кто из них испугался больше: старуха при виде доминиканца или Бартоломе при виде отвратительной физиономии старой ведьмы. Первой мыслью Бартоломе было, что дьявол никуда не исчез после убийства ростовщика, а так в его доме и поселился. Вместо платка на голову старой карги была намотана какая-то полинявшая тряпка.
Глубокие морщины избороздили ее лицо, над беззубым, ввалившимся ртом нависал огромный крючковатый нос, похожий на вороний клюв, а на подбородке торчала большая, как пуговица, волосатая бородавка. К тому же, старуха была усатой.
Несколько минут они оторопело смотрели друг на друга, причем у старухи нервы явно оказались крепче: она пришла в себя первой.
— Теперь в долг не даем! Вещи под залог не принимаем! Обмен денег не производим! — проскрипела она. — Нет его больше, благодетеля нашего. Никого больше нет! Слуга и тот сбежал. Ничего больше нет! Все отобрали! Все разрушили! До нитки обчистили! По миру пустили!
— Вот что, старая карга, — прервал ее Бартоломе, — позволь мне войти. А теперь молчи и слушай. Сейчас ты мне выложишь все, как на исповеди. И если я замечу, старая ведьма, что ты решила водить меня за нос, то ты быстро окажешься в компании своего дражайшего супруга Яго. Только он-то уже мертв, а вот ты, старая, поджаришься заживо. Поняла?
— Как не понять, — вновь затянула она ту же песню, и голос ее был похож на скрип несмазанного каретного колеса, — последнее отобрать хочешь… Выложи ему! А нечего выкладывать. Все отобрали, все похитили, все унесли, все повытаскали… Все, что многолетними трудами нажито, по крупицам собрано…
Бартоломе понял, что угрозами от старухи ничего не добьешься, и решил ей подыграть.
— Действительно, вот изверги! — сказал он. — А что, старая, много у твоего мужа было врагов?
— О, что звезд на небе! Полгорода облагодетельствовали — полгорода на нас зло затаило. Чем больше людям добра делаешь, тем они злее. Да без моего Яго все бы они здесь пропали, передохли от голода, как собаки. Скольких мы спасли, один Бог знает. Тому дай, другому дай, третьему дай! И никому-то он по доброте душевной не отказывал. Все беды людские близко к сердцу принимал. Вот и отблагодарили его, несчастного, да еще и опорочили!
— Но ведь твой Яго был поклонником сатаны, — заметил Бартоломе.
— Что вы, что вы! Яго был верным сыном церкви. Кресты очень любил. Особенно золотые. Серебряными, правда, тоже не гнушался. А уж сколько священников у нас в доме перебывало — и не сосчитать!
— Значит, с церковью у него были замечательные отношения?
— Да как же иначе? К нам сам настоятель монастыря святого Доминика захаживал. Бывали каноник собора святого Петра. Они церковную утварь сбывали. Каноник, так тот даже мощи предлагал. Чей-то палец да клок волос, а чей, не припомню…
— Ясно, ясно! — перебил ее Бартоломе. — Но ты говоришь, недоброжелателей у Яго было предостаточно? Можешь назвать имена?
— Как же, как же! Хулио Лоретта занял у нас сто пятьдесят эскудо, и был таков, мерзавец!! Бенито Перейра продал подсвечник, выдав за золотой, а он оказался только позолоченным. А еще… — и тут старуха начала длинное перечисление тех, кто, по ее мнению, так или иначе обидел ее благоверного.
— Довольно! — остановил ее Бартоломе. — Лучше скажи, не угрожал ли ему кто-нибудь?
— Как не угрожали! Чего только он, бедный, за свою жизнь не натерпелся! С лестницы спускали, палками били, даже собаками травили…
— В последнее время он с кем-нибудь ссорился?
— Ну да. С Антонио Диасом. Сколько крови ему этот молокосос перепортил! А того, дурак, не понимает, что его товар сбыть — это же какая ловкость нужна, какая смелость! И раздел тут может быть только такой: ему — треть, нам — две трети. Он же себе две трети требовал. «Я, — говорит, — жизнью рискую, а ты — только прибылью».
— Что это был за товар?
Старуха замялась.
— Всякий бывал… То одно, то другое…
— Ну-ка, объясни, старая!
— Они обычно говорили тихо, когда о делах совещались. А я, знаете ли, с годами туговата на ухо стала. Не могу всего разобрать. То ли было в прежние годы! О чем говорили в доме напротив и то слышала.
Бартоломе расхохотался. Он-то думал, что осведомленность старухи объясняется доверием к ней со стороны мужа, оказалось, она попросту подслушивала!
