Шевалье не спорил. Он достал кошелек, заглянул внутрь и смущенно пожал плечами. Кошелек был пуст.
– Ты постой здесь, а я схожу за деньгами, – предложил он и ушел.
В этот момент горничная сообразила, что ее предали.
Состояние Марии Терезии не улучшалось. Лицо королевы было покрыто пятнами, она прерывисто дышала. Одна из фрейлин, сидя у постели, читала ей по-испански басни Эзопа, но королева вряд ли слышала слова родного языка. В углу Массон и его дочь шепотом вели спор о лечении королевы.
– Она до сих пор не поправилась, – говорила Клодина.
– Что сделано, то сделано. Ты собрала наши пожитки? Мы должны быть готовы к спешному отъезду.
Клодина сжала отцовскую руку:
– Отец, выбросите эти мысли из головы, иначе будет хуже.
– Хуже для нас обоих, дитя мое, если мы не примем меры.
Массон взял канделябр с зажженной свечой и указал на дверь.
– Мы с тобой видели то, чего бы лучше не видеть. Мы же не станем утверждать, будто ошиблись или нам почудилось. Чтобы обезопасить себя, король попросту велит нас убить.
Но Клодина забрала у отца канделябр и резко поставила обратно на стол. Она отказывалась бежать.
На задворках охотничьего замка, за жилищами прислуги, стоял большой амбар, где хранились бочки с водой, зерно и другие припасы. Вдоль стен бегали мыши, а между потолочными балками порхали ласточки. Амбар разделялся на закутки, и в одном из них – пыльном, как и все остальные, – сейчас стояли Фабьен Маршаль и Лорена. Перед ними была бочка, наполненная мутной водой. Лорена держала на руках чернокожую малышку.
– Крести ее, – сказал Маршаль, указывая на воду. – И как следует.
Лорена только сейчас сообразила, зачем Фабьен ее сюда позвал.
– Начинай!
Лорена поднесла ребенка к воде. Младенец жалобно заплакал.
– Я… я не могу, – призналась помощница Фабьена.
– Не спеши, – сказал Маршаль. – Сможешь.
Накрыв своей рукой руку Лорены, он погрузил малышку под воду. Девочка отчаянно засучила ножками, стараясь высвободиться, но ее жажда к жизни не шла ни в какое сравнение с решимостью Фабьена.
– Видишь, как жизнь сражается со смертью? Запомни этот момент. Он дан самим Богом.
Лорена отвела глаза.
– Нет, смотри, – потребовал Маршаль. – Свой первый раз мы все накрепко запоминаем.
Неожиданно послышались шаги, и в закуток ворвался некто с гневно сверкающими глазами. Его руки были угрожающе подняты.
– Маршаль! – воскликнул Бонтан.
Оттолкнув главу королевской полиции, он вытащил ребенка из воды. Девочка снова засучила ножками, закашлялась, а потом подняла рев.
– Мы делаем это, дабы защитить короля! – крикнул ошеломленный Фабьен.
– Вы свое дело сделали, – заявил Бонтан, прижимая к себе ребенка.
– Что ждет это недоразумение за стенами замка? – огрызнулся Маршаль.
– Это уже не ваша забота. Завтра в «Газетт де Франс» появится сообщение о подготовке к похоронам со всеми надлежащими почестями, какие оказывают скончавшемуся члену королевской семьи. Могила уже готова.
Закутав ребенка в плащ, Бонтан вышел.
– Аукнется королю эта ошибка, – сказал Фабьен вслед удаляющемуся первому камердинеру короля.
Во дворце Кольберу был отведен для работы один из кабинетов, где он сейчас и сидел, усердно корпя над расходными книгами. Он не сразу услышал, как вошел король.
– Господин Кольбер, добавьте к расходам на придворных еще один пенсион.
Смущенный Кольбер поднял голову.
– На чье имя прикажете его записать? – спросил он.
– Оставьте этот пенсион безымянным. Он не должен фигурировать в записях.
Помолчав, король спросил:
– Вы меня поняли? Никаких упоминаний в расходных записях.
– Да, ваше величество.
– Кстати, готов ли модный павильон?
– Портновская гильдия и ее мастера ждут только вашего слова.
Людовик кивнул:
– Вся знать, которая соберется на торжество, должна быть в нарядах из французских тканей. Никаких итальянских кружев или английской шерсти. Этот вечер отразит всю славу и величие наших французских дарований. Оповестите всех: наряжаться в яркие, живые цвета. Неплохо будет отдохнуть от черного.
По случаю скорбного события в убранстве церкви преобладал черный цвет. Черными были флаги, алтарная скатерть, одежда хористов и сутана священника. Напротив алтаря, на возвышении, покрытом черной шелковой материей, стоял гробик, украшенный затейливой резьбой. Прихожане из числа знати слушали проповедь отца Боссюэ, который благочестивым и проникновенным голосом рассуждал о жизни и смерти.
Людовик наблюдал церемонию из ниши, закрытой занавесом. Его пальцы были крепко сжаты, а сердце и того крепче. Придворный этикет не требовал от короля присутствовать на похоронах его малолетних детей, однако Людовик хотел это видеть. Ему нужно было увидеть «похороны» дочери королевы.
В нише появился Филипп.
– На что смотришь? – спросил брат.
– Мои друзья собрались здесь, чтобы исполнить скорбный долг. Остальные – чтобы порадоваться моему несчастью и посплетничать.
– Ребенок умер. Какие могут быть сплетни?
Людовик сурово посмотрел на брата. «Неужели он что-то знает?»
– Это ты спроси у сплетников, – сказал он Филиппу. – Я понятия не имею.
Филипп глянул сквозь щель занавеса.
– В церкви уж что-то больно весело. Пусть тебя нет в зале, но они могли бы выказать тебе дань уважения. Вот бы у них вытянулись физиономии, появись ты сейчас.
– Я не выйду. Не могу.
– Поступай как знаешь.
– Откуда в придворных столько непочтительности? Протокол требует иного поведения на похоронах.
– Наверное, нам следовало бы кланяться протоколу, а не тебе, брат, – усмехнулся Филипп.
Людовик схватил Филиппа за воротник.
– А ты был бы не прочь отобрать у меня власть? – спросил король, ощущая закипавшую ярость.
– Разве мы говорили о власти? Твоя дочь умерла. Ее мать лежит одна, больная и испуганная.
– Кто взялся учить меня нравственности? Тот, кто одевается как женщина и совокупляется на женский манер?
Филипп мотнул головой:
– Твоя королева, если бы ей позволило здоровье, непременно была бы здесь и оплакивала свое дитя. А ты, не имеющий препон, решил прятаться. В том-то и дело.
Людовик разжал пальцы.
– Ошибаешься. У меня есть препона, и сейчас она стоит передо мной.
Пунцовый от гнева, Филипп юркнул в боковой коридор и вошел в церковь через общий вход. Вяло перекрестившись, он опустился на скамью рядом с Генриеттой. Впереди сидел Шевалье.
– Ну как король? – шепотом спросила Генриетта, вытирая со щеки слезинку.
– Я не ошибся в своих предположениях, – качая головой, ответил Филипп.
– Ему бы стоило находиться здесь.
– Он не скорбит.
– Возможно, только на публике.
– Везде. Этот человек не умеет плакать.
– Перед вами он не заплачет. Мужские слезы видит только женщина. Его сердце наверняка разрывается от скорби.
– Его сердце? – насмешливо переспросил Филипп. – Если у него и есть сердце, оно сделано из совершенно другого материала, нежели наши. Разве не так?
Шевалье обернулся к ним и наградил Филиппа дразнящей улыбкой.
– Вы чудесно выглядите, Месье, – сказал он и подмигнул Генриетте.
Генриетта вперилась в него сердитым взглядом. Шевалье, усмехнувшись, повернулся к ним спиной. Тогда Генриетта опустила голову и безудержно разрыдалась.
Устремив глаза к небесам, аббат Боссюэ начал читать «Отче наш». А тем временем в зале далеко не все внимали молитве.
Луиза де Лавальер с печалью и тревогой смотрела на гробик.
Шевалье тоже разглядывал этот шедевр погребального искусства, подозревая беззастенчивый обман.
В глубине часовни Монкур, невзирая на траурную церемонию, улыбался Лувуа.
Но за стенами церкви происходили еще более интересные события.
Закутавшись в плащ с капюшоном, Бонтан гнал лошадь по раскисшей, изрезанной колеями дороге, удаляясь от Версаля. Проехав несколько лье, он достиг небольшого женского монастыря, притулившегося к склону холма. У ворот его уже ждали две монахини. Бонтан спешился, подошел к ним и распахнул плащ, под которым тихонько посапывала дочь Марии Терезии.
– Благодарю вас, сестры, – сказал Бонтан, передавая монахиням малышку.
Лорена нырнула в узкий коридор королевского охотничьего замка. В руках она держала важный документ, успев спрятать его раньше, чем поравнялась с шедшим навстречу гвардейцем.
Фабьен Маршаль, посетив задворки замка, нашел зеленоглазую горничную со шрамом на подбородке. Она была одна в своей комнатенке и явно готовилась к отъезду. Фабьену не понадобилось много времени, чтобы обвязать шею девушки рукавами рубашки, поставить горничную на стул, а саму рубашку прикрепить к невысокой потолочной балке. Потом он пинком ноги отшвырнул стул. Вот так. Самоубийство, причем столь очевидное, что в этом никто не усомнится. Заметив на кровати платок с вышитым цветком, Маршаль спрятал его в карман.
