— Не говори так, Мархет! Ты еще поправишься. Бог всемогущ, он поможет.
— Бог поможет, если скорее призовет к себе… Расскажи, как у тебя-то дела?
— Думал, сегодня закончу пахать, да не успел. Несчастные мы люди. Бьешься-бьешься на своем клочке, ухаживаешь за ним, как мать за младенцем, а из нищеты никак выбраться не можешь.
— Прости меня, Али. Я спросила потому, что ты долго не заходил. Как Айза, дети?
— Слава Богу, пока все хорошо.
— Да поможет вам Бог! А мы, видать, и в этом году не сумеем засеять свой участок. Я не о себе беспокоюсь. Мне уже ничего не надо… Мне… детей жаль…
— Минувший год был трудным для всех, — успокоил Али. — Как освобожусь, вспашу и ваш участок.
В противоположном углу, где спали дети, начался плач. Все громче и громче… Тринадцатилетняя старшая Хоза изо всех сил старалась успокоить младших братишек. Но на голодных детей слова не действовали. Наконец, она что-то сунула им в руки.
Маленькие затихли, потом спрыгнули с нар и, шлепая босыми ногами по глиняному полу, выбежали на улицу.
— Мархет, чего бы ты хотела поесть? — спросил Али.
— Я грушу сегодня ела…
— Нет, ты не стесняйся, ты скажи, чего бы хотела, мы достанем…
— Спасибо, Али. Мне ничего не нужно. Хоза, — чуть громче обратилась она к дочери. — Пойди-ка, присмотри за детьми…
Когда за дочерью захлопнулась дверь, Мархет тяжело вздохнула, закрыла глаза, и бескровные губы ее задрожали. Али молчал.
Ждал, что скажет Мархет. Каждое слово ей давалось с трудом.
— Али, мы живем по соседству не один год и не один год знаем друг друга. Ты знаешь, я сирота. В час моей смерти мать не сядет у моего изголовья, не заплачет родная сестра, не устроят тезет[16] братья. А конец близок. Мне недолго осталось жить. Тебя и Арзу я всегда считала своими родными и в последние дни страшилась умереть, не повидав вас.
— Не наговаривай. Не все больные умирают. И ты еще поживешь.
Мархет качнула головой.
— Не надо пустых слов. Что со мной будет, я знаю. И у меня просьба к тебе и Арзу. О бедности нашей говорить не буду, но я сохранила кое-что от отца и матери. Это золотые серьги и кольцо. Думала оставить их дочери, но не судьба. Так вот, пусть они пойдут мне на похороны. И если Маккал не побрезгует нашим домом, то пусть семь ночей подряд читает по мне Коран.
А вы с Арзу сразу не уходите, подождите, пока не кончится тезет. И еще просьба… Как и раньше… будьте добры к Васалу.
Он такой беспомощный. И одинокий. Ведь из-за нас он разлучился со всем, что ему дорого. И с родиной тоже. Вот и все, Али. Это я и хотела тебе сказать.
Стараясь не выдать своего волнения, Али ответил:
— Да пошлет Бог тебе здоровья, Мархет. Ради твоих детей. Их у тебя шестеро… Но коли судьба… Все сделаем… И за Васала не беспокойся. Он наш брат. Мы его не оставим.
— Спасибо, Али. Теперь иди. Я и так тебя задержала.
Когда Али вернулся, ужин был готов, но Айза не притрагивалась к еде, ждала его. Пряный запах чеснока щекотал ноздри. Умар бросился навстречу отцу, потом опять забегал вокруг котла, держа в руках маленькую деревянную вилку, которую отец вырезал специально для него.
— Отложи несколько галушек детям, а остальное отнеси семье Васала.
Айза удивленно взглянула на мужа.
— Иди. Дети у него голодные.
Айза подняла котел и, не говоря ни слова, вышла. Но вскоре вернулась с красными от слез глазами.
ГЛАВА IV. НОВЫЕ ХОЗЯЕВА АУЛА
Да, наконец, кто такие здесь участковые приставы? Это те же становые, только с более широкой властью и с большей фанаберией, с большим нахальством и с большим невежеством. Умственное развитие их крайне ничтожно, нравственных понятий не имеют никаких. Неудивительно, что они назначают старшинами просто отребье горских обществ.
Я. Абрамов
В аулах редко кто засиживается допоздна. Чуть стемнеет, и гаснут одно за другим крохотные окна глинобитных лачуг. Люди укладываются на ночь, и кто-то засыпает сразу, с тайной надеждой на будущее, другие беспокойно и долго мучаются бессонницей на жесткой постели. Но и тех и других во сне одолевают одинаково тяжелые думы: как выжить, как не умереть голодной смертью. Ибо каждое новое утро не сулит им ничего хорошего, кроме новых тревог.
А вот из окон дома сельского старшины Исы льется яркий свет.
Всего несколько человек в ауле имеют такие вот дома, крытые черепицей и с застекленными окнами. Ими владеют Шахби, Хорта, Товсолт и старшина Иса.
Сегодня у старшины гостят упитанный коротышка Шахби и сухой, длинный, как жердь, кади Товсолт. Все трое чинно восседают на глиняных нарах, застланных пестрым войлоком. Посредине стоит деревянный поднос с остывшими кусками баранины. Гости, кажется, уже и наелись досыта, а все бросают жадные взгляды на горку чепалгаш[17] в масле.
Где бы ни появлялся мулла Шахби, он всегда имел привычку рассказывать легенды из жайнов[18], касающихся жизни святых. В глазах верующих мулла Шахби и сам стал чуть ли не святым, ведь он самый набожный и, пожалуй, самый ученый человек не только в Гати-Юрте, но и во всей долине Аксая. Но среди своих единомышленников, в их узком кругу, например как сегодня, о Боге он вспоминает лишь дважды: до и после трапезы. И сейчас, глотая ароматный калмыцкий чай, заправленный маслом и молоком, он рассказывает сотрапезникам не о святых, а о своих юношеских приключениях с девушками. — Наш мулла имел двух жен, — Шахби провел тыльной стороной ладони по жирным губам. — О первой не стоит говорить, а вот вторая… Вторая была — огонь! Ясно, конечно, какие радости можно ждать от старого козла, потому молодуха и позволяла себе разные вольности с мужчинами. В бойкости и в остроте языка мне нельзя было отказать, да и лицом и фигурой я выделялся среди своих товарищей и часто посещал дом муллы. Вел себя с молодухой непринужденно, разные там шутки-прибаутки, но рукою до нее не дотрагивался. Боялся, а вдруг прознают — позора не оберешься, а еще того хуже — убьют. Но вот однажды пришел я в дом муллы, когда хозяин отсутствовал, о чем меня заранее известила его молодуха.
Прихватил с собой жайны, на случай, если мулла вдруг вернется.
— Хитрец, чисто волк, и все тут, — засмеялся Товсолт. — Ведь и правда, мулла ничего не заподозрит: пришел человек со святыней под мышкой, ну и что? Ладно, рассказывай дальше!
— Так вот, молодуха дома одна. "Что у тебя под мышкой?" — спрашивает. "Это то, — отвечаю, — чем старые муллы обманывают народ, а молодые обманывают женщин".
В тот день она вела себя особенно вольно. Все хохотала, строила глазки. Потом уселась на край кровати, хлопнула себя по бедрам и говорит мне: "Иди сюда, милый, садись ко мне на колени".
— Так и сказала? — разинул рот Товсолт. — А ты что сделал? -
А что мне оставалось? До сих пор вспоминаю мягкую нежность ее крутых бедер. Только когда садился, руки я засунул в карманы бешмета…
Дверь приоткрылась, вошла хозяйка дома Рабихат. Шахби, увидев ее, вытаращил глаза, будто подавился костью.
— Еще принести еды? — спросила она.
Товсолт замахал руками.
— Не нужно ничего. Иди, не мешай!
Женщина по веселым лицам догадалась, что разговор идет не о небесных, а о земных радостях, молча покачала головой и прикрыла за собой дверь.
— Ну, продолжай, продолжай, Шахби, — попросил Иса, сгорая от нетерпения. — Что дальше-то было?
— Разве трудно догадаться? Так она крепко обняла меня, что дух захватило. И долго она ласкала меня да целовала, как ребенка.
А я не мешал ей и не противился.
Товсолт хихикал, дергая себя за жидкие усы.
— Однако только не понял, Шахби, почему ты, сев к ней на колени, засунул руки в карманы?
Шахби, не торопясь, словно он делал что-то очень важное и ответственное, вытер полой бешмета мокрые от пота лоб и шею, сделал несколько глотков чая и только после этого промолвил:
— Все очень просто, Товсолт. Если кто из вас попадет в аналогичную ситуацию, не забудьте своего друга Шахби. Он плохие уроки не дает. Ведь ничего предосудительного в моем поведении не было. Собери, хоть тогда, хоть и сейчас, в одну кучу даже девять Коранов, я все равно могу поклясться на них, что руками-то до нее я не дотрагивался. Руками… Они же были в карманах… Ну, а чем другим… Об этом не спрашивали.
— Остопиралла!1 — одновременно вырвалось у обоих слушателей.
