им нужны были рабочие руки.
Плантатор увидел, как я убираю навоз в хлеву или еще что-то делаю, уже не помню. И спросил того немца, который привел меня со станции, кто я такой. А когда узнал, что меня похитил аскари, разозлился. «Мы не должны вести себя как дикари — сказал плантатор. — Мы не за этим сюда приехали». Я знаю, что он сказал именно это: он сам потом передал мне свои слова. Он был доволен своим поступком и с гордостью рассказывал о нем и мне, и другим. Он сказал, что я слишком мал, чтобы работать, я должен ходить в школу. Немцы сюда приехали не для того, чтобы заводить рабов, сказал он. И мне разрешили посещать воскресную школу для новообращенных. На плантации я прожил не один год.
— Я тогда уже родилась? — спросила Афия.
— Еще бы, ты, наверное, родилась через несколько месяцев после того, как я убежал, — ответил Ильяс. — Я провел на плантации девять лет, то есть тебе сейчас около десяти. Мне там правда нравилось. Я работал в поле, ходил в школу, учился читать, писать, петь, говорить по-немецки.
И он пропел несколько куплетов какой-то песни — видимо, немецкой. Афия подумала, что у брата красивый голос, и захлопала, когда он допел. Ильяс довольно улыбался. Он обожал петь.
— В один прекрасный день, не так давно, — продолжал он, — плантатор вызвал меня на разговор. Он был мне как отец. Он заботился обо всех работниках и, если кому случалось занемочь, отправлял его лечиться в больницу при миссии. Он спросил, хочу ли я остаться на плантации. Сказал, что для простого работника я теперь слишком хорошо образован, не хочу ли я вернуться в город на побережье, ведь там возможностей куда больше? Дал мне письмо к своему родственнику, у которого здесь фабрика по производству сизаля. Написал, что я почтительный и надежный, умею читать и писать по-немецки. Он прочел мне письмо, прежде чем заклеить конверт. Вот почему я работаю письмоводителем на немецкой сизалевой фабрике, вот почему ты тоже должна учиться читать и писать: так ты однажды сумеешь узнать мир и позаботиться о себе.
— Да, — ответила Афия, пока что не готовая думать о будущем. — А у плантатора тоже были волосы цвета песка, как у того немца в белой форме?
— Нет, — сказал Ильяс. — Он был темноволосый. Стройный, спокойный, никогда не кричал на работников, не обижал их. Он был похож на… Schüler, ученого, такой же сдержанный.
Афия задумалась над описанием плантатора, а потом спросила:
— А у нашего папы тоже были темные волосы?
— Наверное, да. Когда я убежал из дома, он уже поседел, но в молодости, скорее всего, был темноволосый, — ответил Ильяс.
— Твой плантатор выглядел как наш папа? — уточнила Афия.
Ильяс рассмеялся.
— Нет, он выглядел как немец, — сказал он. — Наш папа… — Ильяс осекся, покачал головой и надолго замолчал. — Наш папа болел, — наконец закончил он.
* * *
— Не хочу плохо говорить о покойниках, да еще сразу после смерти, — сказал Халифа Ильясу, — но старик был настоящий пират. Молодого таджири [21] я знаю давно. Когда я начал работать на бвану Амура, ему было, кажется, лет девять, совсем мальчишка. А теперь взрослый парень, но всего боится, да и как иначе, если отец его вечно скрытничал, ничего ему не говорил? И вот тебе пожалуйста — явились кредиторы и ограбили его. После смерти отца поднялась неразбериха, и парень лишился большей части наследства. Он ничего не знал об отцовских делах, и эти пираты его ограбили. Ему лишь бы работать с деревом. Он даже уговорил отца купить ему склад пиломатериалов и мебельную мастерскую. Постоянно торчит на складе: там ведь деревом пахнет, он это любит. А все остальное летит в тартарары.
Про дом я тебе уже рассказывал. Мы-то надеялись, что он не такой подлец, как его папенька, и прислушается к просьбе Би Аши, а он оказался такой же жадюга. У него нет никакого права на этот дом. И по совести он должен бы вернуть его законной владелице, а он отказался наотрез, хотя сам удивился, узнав, что дом уже не принадлежит Би Аше. Пожалуй, он мог бы нас выгнать, но, по-моему, боится мою жену. Она его двоюродная сестра, родной человек, а он отказывается вернуть дом, который по праву принадлежит ее семье. Такой вот жадный негодяй.
Двое мужчин любили встречаться днем или вечером в кафе. Присоединялись к общей беседе, ради чего и собирались: Халифа знал многих, представил Ильяса другим, просил рассказывать о жизни, чаще всего о том, как учился в немецкой школе в горах, о плантаторе-немце, его благодетеле. Другим тоже было что рассказать, в некоторые истории даже не верилось, но так уж повелось в кафе: чем неправдоподобнее, тем лучше. Халифа слыл знатоком историй и сплетен, порой его просили рассудить, какой из вариантов ближе к истине. Наговорившись, друзья гуляли по берегу моря или возвращались на крыльцо дома Халифы, куда по вечерам сходились на баразу его знакомцы. Тогда всех занимали слухи о грядущей войне с англичанами: люди говорили, что война будет большая, не чета былым стычкам с арабами, суахили, хехе, ваньямвези, меру и прочими. Правда, и те были страшные, эта же война будет большая! У англичан боевые корабли величиной с гору, лодки, что плавают под водой, и пушки, стреляющие по городам за многие мили. Поговаривали даже, что у них есть летающая машина, хотя ее никто не видел.
— У англичан нет ни единого шанса, — заявил Ильяс под одобрительный гомон собравшихся. — Немцы — народ умный и способный. Они знают, как навести порядок, умеют сражаться. Они всё продумывают… Кроме того, они намного добрее англичан.
Слушатели расхохотались.
— Уж не знаю насчет доброты, — возразил один из заседавших в кафе мудрецов по имени Мангунгу. — Как по мне, победить англичан немцам поможет их жестокость и зверства аскари из числа нубийцев и ваньямвези. Немцы — самый жестокий народ.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, — ответил Ильяс. — Я не видал от них ничего, кроме доброты.
— Послушай, Ильяс, то, что один-единственный немец был добр к тебе, не изменит того, что творилось здесь все эти годы, — вмешался некий Махмуду. — За те тридцать лет, что они владеют этой землей, немцы перебили столько народу, что вся наша страна усеяна черепами и костями, а земля пропитана кровью. И я не преувеличиваю.
— Нет, ты преувеличиваешь, — заупрямился Ильяс.
— Здешние просто не знают, что творилось на юге, — продолжал Махмуду. — Нет, у англичан нет ни малейшего
