в соседних деревнях, — но и он удивился разухабистой частушке не меньше наставника. Меж тем в избу ввалились четверо веселых парней, не ожидавших, видимо, застать отца и дядю дома.
— Ах вы вражины эки! — кинулся в угол наставник, схватил узловатую палку и огрел ею высоченного парня. — Это тебе, Ефремко! — успел он вытянуть второй раз вдоль мелькнувшей в дверях спины. — На колени! — загремел Нил на сыновей.
— Рекрут жо я, — попытался оправдаться Киприян.
— На колени!!! — взъярился, разбушевался в гневе наставник на ослухов, рушивших вековые устои.
Великовозрастные, могучие Киприян и Клеон, а за ними и подросток Сидор молча опустились на колени, отвернувшись от гостя и братана Амоса. Нил с маху, с утробным рыком бил палкой по спинам так, что и Журавскому стало больно. Андрей вскочил и с криком: «Не сметь! Не сметь!» — встал между Нилом и его согбенными сыновьями. Нил, казалось, еще с большей яростью поднял суковатый батог над головой Журавского... Андрей не шелохнулся, а только округлившимися глазами искал взгляд рассвирепевшего Нила. И нашел...
— Не встревал бы ты, вьюнош, — устало произнес наставник, медленно опуская палку. — В моленную! — приказал он сыновьям. — Семь лестовок кажинному... На Ефремку епитафию наложу, из моленной не выпушшу! Вековые устои вздумал рушить! — клял Нил племянника...
Перед зимним путем, когда должны были увезти рекрутов в солдаты, пьяный Ефрем обморозил ступню правой ноги. Пальцы, помертвев, болели долго и нестерпимо. Измученный Ефрем, сломленный болью, страхом потерять ногу и стать калекой, прискакал к Нилу и поклялся перед образом Николая-чудотворца посвятить себя служению богу, стать достойным преемником дела праотца Иоанна.
В Петербург Андрей вернулся 22 сентября, начисто забыв в сумятице событий длинного и трудного пути, что в тот день ему исполняется двадцать лет. Летние месяцы промелькнули мгновенно, но, если перебирать их по дням, они были полны, как интересно прожитая жизнь.
Однако этот вдвойне памятный день не был забыт тетей Машей — Марией Ивановной Шпарберг, урожденной Журавской. Муж ее, отставной капитан Николай Шпарберг, умер, и она жила с сыном Михаилом на пенсию в Петербурге неподалеку от Мещанской, где в квартире отца и матери продолжал жить Андрей. Собственно, из бывшей генеральской квартиры, наем которой стоил пятьсот рублей в год, Андрей, по договору с домовладельцем, оставил за собой только бывший кабинет-библиотеку отца, имевший входы из гостиной и общего коридора. Дверь гостиной новые жильцы закрыли, и у Андрея получилась комната с отдельным входом. Тетя Маша, прочитав телеграмму о дне его приезда, загодя погрузилась в хлопоты. Сына, только что возвратившегося с институтской практики, она послала известить университетских друзей племянника.
— Ты, Миша, пригласи только Андрюшу да Диму, — наказывала она сыну. — Андрей не любит пустого шуму и толкотни.
На вокзале московский поезд встречали Михаил Шпарберг — студент Института инженеров путей сообщения и сокурсники Андрея — Григорьев и Руднев. Тетя Маша ждала их с именинным тортом в комнате Андрея в доме 23 по улице Мещанской.
— Покорителю ледяной пустыни положен при встрече оркестр, — шутил подвижный, веселый и модно одетый Андрей Григорьев. — Но лучше мы тебя отогреем в дружеских объятиях!
— Видели бы вы эту ледяную пустыню! — радуясь встрече, смеялся Андрей. — Я больше обливался там потом, чем мерз!
— Тебя согревал жар наших сердец, Андрей...
На двух пролетках под дробный перестук конских копыт, с шутками и остротами они быстро добрались до Мещанской, где Мария Ивановна долго и жалостливо обнимала, оглаживала Андрея и вытирала углом платка слезы. Дмитрий, всегда задумчивый и сосредоточенный, стал зажигать свечи, вставленные в торт, и, только глянув на них, Андрей вспомнил о своем дне рождения.
— Забыл, совсем забыл, что мне сегодня двадцать, — вновь обнял он Марию Ивановну. — Спасибо вам, тетя Маша, что вы сделали все точно так же, как было при маме и папе.
— Да за что спасибо-то, Андрюша. Свой ведь ты нам...
— Друзья! — поднялся над столом Михаил Шпарберг. — Сегодня брату моему, Андрею, исполнилось двадцать лет, и день этот совпал с его возвращением со стылого Севера в родной Петербург, принеся нам двойную радость. Что таит этот день для него — он скажет сам, нам он дает возможность поздравить его с наступлением новой поры в его жизни — поры мужания и зрелости!
Все поднялись, как-то вмиг посерьезнели, сдержанно чокнулись и разом выпили. Пригубила свою рюмку и Мария Ивановна, мысленно помянув и своего брата Владимира, и его жену Соню.
Пили и ели в этот день немного — всех захватил рассказ Андрея о Севере, о Печоре, о Цильме и Пижме...
— Законсервированный уголок седой Руси! — заканчивал свой рассказ Андрей. — Какие там хороводы, песни, сказания, былины! И вот вам парадокс: на Печоре, в арктической зоне, скота, именно коров, а не оленей, крестьяне держат больше, чем в Московской губернии!
— Быть того не может! — расширил серые глаза Григорьев.
— И я так думал, пока сам не увидел. Более того: старообрядцы, основавшие тайный скит на реке Пижме, еще двести лет тому назад начали выращивать рожь, ячмень, гречиху, лен. И опять парадокс: выращивают злаки, разводят скот, но поставили заслон овощам, наложив на картофель табу. Картофель там пробовали развести опальные князья Голицын и Паловандов еще в середине прошлого века, но он не прижился. Вот так, други мои... Да, совсем забыл, — Андрей вскочил и выбежал в коридор. Вернулся он с ранцем, наполненным крепкими берестовыми туесками. Раскрывая их один за другим, он стал выкладывать на тарелки желтую морошку, черную, на удивление крупную смородину, ярко-красную семгу.
— Не бедна печорская землица! — не удержался от восторга всегда уравновешенный до флегматичности Михаил Шпарберг.
— Богатейший край! — подхватил Андрей. — Будущим летом я снова поеду туда. Поеду в страну самоедов... Хорошо было бы ехать всем. Составим экспедицию, други? — звал Журавский.
Когда друзья разошлись по домам, тетя Маша помогла наемной кухарке прибрать посуду и, отправив ее спать, подсела на диван к Андрею и задала ему волновавший ее весь вечер вопрос:
— Что так влечет тебя на Печору, Андрюша?
— Не знаю,
